Первый разговор всегда очень важен. 13 июня 1929 года белой ночью мы шли по Петроградской стороне. Он был директором Высших государственных курсов искусствознания, я — студенткой первого курса литературного отделения.
Мы шли мимо Гренадерских казарм, где некогда жил у отчима Александр Блок, мимо охотничьего домика Екатерины II, мимо дома, расписанного Александром Бенуа сценами из жизни Петра I. Мне хотелось показать, что я тоже образованная. Я говорила что-то об архитектуре, об ампире и барокко, о фаворитах императрицы, о мирискусстниках, о Блоке, с которым он был хорошо знаком.
Адриан Иванович снисходительно меня слушал, а потом заговорил, горячо и удивительно искренне о Магнитострое, о Днепрогэсе.
Конечно же, он лучше меня знал старый Петербург и тоже любил улицу зодчего Росси, Адмиралтейский шпиль, петергофские фонтаны, Александра Блока. Но жил он в полном смысле слова не в XVIII, не в XIX веке и даже не в первых годах революции, с которыми совпала его беспокойная юность, а в том самом 1929 году, когда мы вели этот первый разговор.
И потом он менялся с каждым годом, двигаясь вместе с временем и угадывая только еще намечавшиеся перемены в стране и в мире. Он читал газеты на улицах, подолгу простаивая у доски. Та же газета ждала его и дома, но до дома ведь надо было дойти. Маленькая заметка наводила его на мысль о фильме, который надо сделать. Особенно пристально читал он телеграммы из-за границы на четвертой полосе. Что греха таить, он нередко ошибался, предсказывая, например, революционный взрыв в Мексике или Исландии. Но ему очень хотелось, чтобы это произошло, и он верил, что революция победит везде. Как он радовался бы тому, что с тех пор произошло в мире! Но не раз бы и огорчился. Сколько бы задумал и помог снять новых фильмов!
Ведь ему было только тридцать восемь лет, когда его вырвали из жизни.
Совсем еще мальчишкой он служил в Петроградском политпросвете заместителем Марии Федоровны Андреевой по ТЭО и был воинствующе непримирим к тем, кого считал консерваторами в искусстве.
По его рассказам, я знаю, как он сражался с передвижным театром П. П. Гайдебурова. И помню, как он воевал с «аками», как в 30-х годах называли академические, бывшие императорские театры. Я сама, работая тогда в Траме, участвовала в затеянной Пиотровским демонстрации театрального революционного фронта. Четыре ленинградских театра — Трам, Красный театр, Агиттеатр и Пролеткульт — со знаменами и лозунгами прошли по Невскому проспекту (тогда он назывался Проспект 25 октября) и угрожающей колонной выстроились против «цитадели старого искусства» — бывшей Александринки. Художник Игорь Вускович — тоже участник демонстрации — недавно напомнил мне, что на машине возвышался огромный железный кулак, а из театра вышел Николай Васильевич Петров и сказал что-то сочувственное по адресу театрального революционного фронта. Что ему оставалось еще делать?
Вероятно, эта демонстрация была «загибом», но вдохновленным таким искренним революционным запалом, что как его не извинить?!
На «Ленфильме» Пиотровский задумал и Крам- движение рабочей молодежи в кино. Однажды он вызвал к себе молодого помрежа, секретаря комсомольской организации студии, бывшего токаря — Иосифа Берхина и высказал ему эту идею. Предложение Адриана Ивановича тут же обсудили на комитете комсомола, и Крам появился. Председателем его выбрали Берхина. Опять-таки по совету Адриана Ивановича, председателя Крама, для связи ввели в Художественный совет Лентрама. А на студии организовались три комсомольских постановочных коллектива. Одним из них руководили А. Зархин И. Хейфиц. Все крамовские режиссеры были еще совсем неопытными: их выдвинули из помрежей, учеников. Но Адриан Иванович, рискнув (шутка сказать, доверить производство картин «мальчишкам»!), угадал, какие возможности в этих молодых людях заложены. И потом он помогал им, учил их. И не ошибся. Все крамовцы стали хорошими профессиональными кинематографистами.
И тот же Адриан Иванович, как критик, приветствовал каждый шаг своих, как ему представлялось, противников к новаторству. Так он похвалил «Тартюфа», поставленного Н. В. Петровым и В. Н. Соловьевым в бывшей Александринке.
Он отнюдь не отрицал классического репертуара. Если бы это было иначе, разве он мог бы заменить Александра Блока на посту — это был именно пост, а не должность — завлитчастью Большого драматического театра?! Театр этот был создан в первые годы революции М. Горьким, чтобы вернуть народу утаенные от него старым строем сокровища мировой драматургии: Шиллера, Мольера, Шекспира, Гольдони...
В Большом драматическом Адриан Иванович продолжал работать параллельно с Лентрамом и кинофабрикой. Только тогда в этом театре шли уже, наряду с монаховскими «Дон-Карлосом» и «Слугой двух господ», пьесы немецких экспрессионистов (Пиотровский и сам блестяще переводил Эрнста Толлера) и советские пьесы. В 1927 году шел знаменитый лавреневский «Разлом».
Пиотровский ушел из Большого драматического позже, когда занялся музыкальным театром. Теперь Адриан Иванович целые вечера просиживал с дирижером С. Самосудом, оперным режиссером Э. Капланом, композиторами Д. Шостаковичем, И. Дзержинским и Л. Желобинским, Б. Асафьевым, поэтом О. Бриком. Работали над операми «Леди Макбет Мценского уезда», «Тихий Дон», «Камаринский мужик», «Поднятая целина»; над балетами «Утраченные иллюзии», «Бахчисарайский фонтан». Адриан Иванович был и «подписным» автором нового либретто к опере Р. Вагнера «Мейстерзингеры» и к балету «Светлый ручей» Д. Шостаковича.
А ночью, вернувшись с очередной премьеры, Адриан Иванович писал рецензию, чтобы она завтра могла появиться в «Вечерней красной». Теперь критики и газеты редко бывают так оперативны. Пиотровский рецензировал все мало-мальски значительные спектакли — ленинградские, московские, иностранные гастроли. В журнале «Жизнь искусства», потом переименованном в «Искусство и жизнь», он печатал чаще дискуссионные, проблемные статьи. За них его чаще всего «прорабатывали».
Сам Адриан Иванович, пытаясь осмыслить критику по своему адресу, говорил, что его мировоззрение формировалось под влиянием символистов, и в первую очередь под влиянием учения о «соборном действе» Вячеслава Иванова.
Общая теоретическая концепция развития мирового театра рисовалась Адриану Ивановичу как диалектическая смена начал — профессионального и самодеятельного. Он считал так: профессиональный театр возник из самодеятельного, из игрищ, народных празднеств; затем то, что на одном историческом этапе было театральной самодеятельностью, на следующем становилось профессиональным театром, но тут же зарождался новый самодеятельный театр, чтобы потом превратиться в новый профессиональный.
Массовые празднества, а позже Ленинградский Трам и все трамовское движение были для Адриана Ивановича практическим и действенным воплощением этой его теоретической концепции. На этой же концепции были основаны и его научные труды по истории театра, мирового и советского. (Он вместе с профессором А. А. Гвоздевым выпустил первый том «Истории западноевропейского театра», где его перу принадлежат главы об античном театре. Вместе написали они и большую статью о петроградских театрах эпохи военного коммунизма для первого тома «Истории советского театра».) История показала — многое из того, что расценивалось как ошибки Адриана Ивановича и получило горькое имя «пиотровщины», заблуждениями вовсе и не было. Были, разумеется, и заблуждения-во всем этом историки искусства должны разобраться. Но как близко, например, трамовское движение к народным театрам наших дней! Уровень культуры, разумеется, иной. И в этом-то все дело. К середине 30-х годов, пройдя через тяжелый кризис, Трамы себя изжили. Лентрам погубило то, что, переехав из маленького театрика на проспекте Володарского в большое здание, он стал вести себя, как обыкновенный профессиональный театр. Это было и не под силу его труппе п неинтересно. «Недоросля» играли в академических театрах лучше, а «Плавятся дни» и «Клеша задумчивого» никакой другой театр поставить не мог.
Любопытно, что трамовские драматурги обычно не кончали Литературного института, актеры играли «самих себя», но трамовские режиссеры, как правило, были людьми с профессиональным образованием. А к оформлению спектаклей (в чем была заслуга и Адриана Ивановича) привлекались лучшие композиторы и художники. Музыку к единственной, подписанной Пиотровским трамовской пьесе «Правь, Британия!» написал Д. Шостакович. Художником спектакля «Целина» был покойный В. Дмитриев.
И еще несколько слов о Ленинградском траме и Адриане Пиотровском. Общежитие трамовцев на улице Некрасова было такой жe лабораторией нового мировоззрения, новой морали, новых нравов, как их спектакли.
Адриан Иванович там не жил. Но и для него не существовало расхождений между принципами, утверждаемыми им и его единомышленниками в искусстве, и правилами собственной жизни. Иногда это доходило даже до смешных преувеличений. Приведу пример. Идейный стержень спектакля «Клеш задумчивый» — борьба производственного и потребительского отношения к жизни. Пафос спектакля — в утверждении мысли: каждый советский человек должен не требовать от своего государства, а прежде всего давать ему, быть работником, хозяином, а не иждивенцем. Адриан Иванович был прямо-таки одержим этой идеей, распространяя ее на все, вплоть до мелочей. Как-то ехали мы с ним в трамвае. Я по студенческой привычке захотела прокатиться «зайцем». Ну и досталось же мне за потребительское отношение к жизни!
Его постоянно обвиняли в том, что он разбрасывается. Ученые историки античной литературы пеняли ему, что он тратит время на «мальчишек» из Лентрама, на газетные рецензии, на балет и кино.
В драматических театрах его ревновали к опере. Трамовцам не могло не казаться странным, что он занимается обветшавшей древностью. На заседаниях театрального сектора Государственного института истории искусств его уговаривали посвятить себя целиком истории театра.
Кинематографисты тоже бы предпочли, чтобы Адриан не убегал со съемок на театральные репетиции и научные заседания.
На самом же деле он был на редкость целостен. Теперь это понимают многие. Почти все говорят, что кажущаяся разбросанность Пиотровского была только внешней стороной разносторонности, присущей почти всем крупным деятелям советской культуры первого ее двадцатилетия (вспомним прежде всего Анатолия Васильевича Луначарского).
Художник Игорь Вускович совсем недавно в разговоре со мной и Е. Енеем очень похоже изобразил, как Адриан Иванович, предлагая ту или иную сцену в пьесе или в сценарии, спрашивал:
— Правильно мы придумали? Хорошо это у нас получится? Верно ли мы наметили?
Кстати, «мы» вместо «я» впервые появилось в статьях Энциклопедии Дидро. Недаром энциклопедисты называли себя: «Мы из энциклопедической республики».
...Когда Пиотровского уж очень «прорабатывали», он, придя домой, устраивал на тахте выставку своих книг и статей и спрашивал меня:
— Посмотри, я все-таки хоть что-нибудь полезное сделал? Неужели я приношу только вред?..
Это было по-детски трогательно и наивно. Но ведь и в самом деле, если бы он оставил только свои переводы античных авторов, труды по истории античной литературы и античного театра, сотни своих критических статей и рецензий, то и это было бы немалым вкладом в советскую культуру. Но он сделал для нее гораздо больше.
Однако пора дать несколько анкетных сведений. Родился Адриан Иванович 20 ноября 1898 года. Первые десять лет жизни провел в семье усыновивших его дяди и тети Пиотровских (он был незаконным сыном крупнейшего специалиста по античной филологии академика Ф. Ф. Зелинского и «бестужевки» латинистки В. В. Петуховой. Интерес к античности у него был наследственный). Потом переехал в Петербург, учился в немецкой гимназии «Петершуле».
С отцом решительно порвал, когда тот в 1921 году эмигрировал.
Адриан Иванович участвовал в революции как боец-доброволец: шел вместе с другими в Кронштадт подавлять контрреволюционный мятеж. Мне теперь уже рассказал режиссер Михаил Шейнин, как во время известного конфликта на КВЖД Адриан Иванович записался в отряд Народного ополчения, где, правда, очень неловко, маршировал и учился стрелять.
Незадолго до революции Пиотровский поступил на классическое отделение Петроградского университета. Кончил его в 1923 году «без отрыва от производства», занимаясь уже множеством разнообразных дел.
Любопытно, что едва перестав быть студентом, он стал директором высшего учебного заведения. И это тоже было важным и нужным для культурной революции делом. Тогда еще нигде, кроме Высших государственных курсов искусствознания при Институте истории искусств, не готовили театроведов, искусствоведов, музыковедов, киноведов (литературоведов, правда, выпускали университеты и пединституты).
В последний год существования курсов училась там и я.
Учиться на курсах было интересно — там преподавали Юрий Николаевич Тынянов, Борис Михайлович Эйхенбаум, Григорий Александрович Гуковский, Алексей Александрович Гвоздев и многие другие замечательные ученые.
И сколько же выпустили курсы стоящих людей!
Сам Адриан Иванович преподавал и на курсах и в ЛГУ, куда его постоянно приглашали, сравнительно мало. Оратором он был неважным, зажигаясь только в споре. Поэтому читать лекции не любил.
Он не был ни в коей мере кабинетным человеком. А даже тем, кто помнит, что Адриан Иванович каждое лето уезжал путешествовать и возвращался похудевшим, загорелым, повеселевшим, кажется, что он был и неловким и безруким. Но ведь для того чтобы подниматься в горы, путешествовать по горным рекам, нужно было быть превосходным ходоком и даже альпинистом, хорошо ездить верхом, грести, управлять лодкой, плавать. Все это он умел.
Он был и великим мастером составлять интереснейшие и остроумнейшие маршруты путешествий. Однажды мы, завершая круговой маршрут по горному Алтаю, сплавлялись на лодке по бурной, быстрой реке Бие. С нами не было лоцмана, и Адриан Иванович, высадив нас — человек пять, в том числе и местных жителей, — на берег, один провел лодку через очень опасные пороги.
На лодке, на горном перевале он бывал похож на лоцмана или капитана дальнего плавания. Он был вообще красивым человеком, хотя и рано полысел, поседел, потолстел. Но особенно хорош он бывал, когда шел впереди, принимая на себя в походе самое трудное.
Как-то операторы кинохроники встретились с ним в высокогорном районе Памира. Он помогал столкнуть с места застрявший грузовик и, не задумываясь, бросил под колеса буксовавшей машины свое походное пальто.
В своем кабинете на студии или дома, где шла работа над сценариями, он уже на капитана не был похож: загар сходил быстро. Но, если вдуматься, он и там стоял на капитанском мостике, хотя, по общему признанию, не умел и не любил командовать, не приказывал, а советовал или делал сам.
Он, если пользоваться тем же сравнением, не любил надолго покидать свой «капитанский мостик» на «Ленфильме». И по сути дела никогда его не покидал.
Он не брал творческих командировок. Позволял себе уезжать из Ленинграда, не считая коротких служебных поездок в Москву и туда, где снимали группы «Ленфильма», только на один-единственный в году месяц отпуска. Проводил его — повторим еще раз-так, как любил, – в странствиях. Он объездил и исходил почти всю страну.
Но по сути эти поездки тоже не были отпуском. Мне посчастливилось побывать с ним в семи больших путешествиях, и я могу засвидетельствовать, что это было именно так. С Алтая он вывез замысел картины «Одна», снятой потом Г. Козинцевым и Л. Траубергом. На Кавказе побывал на натурных съемках «Путешествия в Арзрум» и «Детей капитана Гранта»...
Одни вспоминают о нем, как о человеке очень организованном, никогда ничего не забывавшем. Другим, напротив, кажется, что он был только трудолюбивым, но отнюдь не организованным. В поездках проявлялось главное его качество — целеустремленность.
Он всегда и во всем выделял главное, и этому главному подчинял все остальное. В путешествиях главным было передвижение. Для того чтобы пройти или проехать — верхом, на лодке — намеченное на день расстояние, надо было встать в пять часов утра и сразу отправиться в дорогу. И он вставал первым и поднимал всех.
Привал можно было сделать только после большого отрезка пути, будучи уверенным, что мы успеем пройти или проехать то, что осталось. Назначал время для привала всегда Адриан Иванович, сколько бы опытных туристов с нами ни было.
Так же поступал он и в остальные одиннадцать месяцев года. Он делал «привалы», хотя все помнят его постоянно работающим. На самом же деле он всегда находил время, чтобы летом — почти каждый день — покататься на лодке вокруг Островов, зимой — тоже почти каждый день — походить на лыжах или побывать на катке. Раза два в неделю мы с друзьями — такими же убежденными туристами — ходили пешком в Лисий Нос, Ольгино или Стрельну, изредка ездили подальше на машине. Каждый день читали стихи.
Но всегда, везде, во всем он соблюдал правильное соотношение между «путем» и «привалом». И умел выбирать главную — столбовую дорогу. Мне думается, он выбрал кино, отдавая ему в последние свои десять лет больше всего и времени и души именно потому, что видел в нем главную дорогу искусства. Кино было самой большой и последней его любовью в искусстве.
Коллективная повесть об Адриане Пиотровском // Искусство кино. 1962. № 12. С. 60-63.