Звезды так расположились, Андрей Плетнев не пошел под землю, в метро, а свернул зачем-то в сухую, криво скатывающуюся вниз улицу, где снег под стеной лежалый, угольный, где на голых яблонях, на крышах — свинцовая зимняя пыль, где ветер апрельский такой сладкий, такой тоскливый... И пришел вдруг на Казанский вокзал.
Навстречу ему из темноты вышел тотчас высокий парень в шубе и спросил закурить, Андрей дал.
— Слушай, брат, а не знаешь, где здесь водки достать можно? — тут же снова спросил парень.
— Да бог его знает,— Андрей с интересом оглядел его косматую не по плечу шубу и маленькую, острую, как заточенный карандаш, голову.— Ты спроси у таксистов, а я не здешний.
— Не здешний? Погоди, постой! А куда едешь, не в Казань?
— Нет,— Андрей снова остановился, вгляделся внимательно в его острое костлявое лицо.
— А куда? — парень смотрел просто и нагло, правой рукой все шарил что-то в кармане.
— Никуда я не еду,— Андрей снова пошел, боком.
— А говоришь не здешний. Погоди, постой,— он опять догнал Андрея.— Ну не может быть. А? Ты посмотри, сколько окон горит. Ведь варят же, сволочи, самогон!
— Не знаю... — уже хмуро и резко ответил Андрей, ртступая, он все косился на его правую руку.
— Постой, поговорим!
— Некогда мне...
— А ты не бойся!
— Я не боюсь,— Андрей встал, выпрямился, вынул руки.— Ну чего надо?
Парень засмеялся и достал наконец из правого кармана нож. Они стояли в тени за камерами хранения, под мостом. В нескольких шагах горели фонари, ходили с чемоданами люди.
— Чего ты... — Андрей глядел на нож.
— А ты не бойся! На! — он сунул ему финку.
Андрей отшатнулся.
-Ну, на! Посмотри! — он шел за шатавшимся Андреем, тыча ему в лицо ножом — Ну на, за червонец отдам.
— Ненужно, - Андрей выбежал на свет, пошел резко прочь.
— Ну пригодится же, на! — кричал парень ему вслед— Пожалеешь!
Но он вошел уже через высокие двери в вокзал, люди с чемоданами, узлами, шедшие сплошным медленным потоком, подхватили, повлекли его с собой, и он пошел вместе со всеми, медленно, мимо колонн, киосков, мимо маленькой статуи вождя в другую, огромную залу, полную, забитую людьми. Они шли, останавливались, натыкаясь на передних, задние толкали их в спины, снова шли куда-то влево, все хмурые, суровые, наконец встали совсем. Андрей, опомнившись, попробовал протиснуться назад, к выходу, но не смог даже повернуться. Все снова двинулись, пошли, и его, упиравшегося, оттеснили к стене.
Со всей страны согнали сюда людей, они стояли, сидели на своих мешках, обнявшись, положив головы друг другу на колени, ждали, спали вповалку за киосками и молчали все.
И всех старух согнали сюда. С мешками и узлами нескончаемой вереницей пробирались они по кругу, а в кругу, на полу, сидели бритые солдаты в шинелях и майор курил среди них в рукав. И всех детей согнали сюда. Они лежали на газетах у стены, и цыгане, перешагивая через лежавших, искали кого-то... А вверху, в тусклом желтом свете, высоко-высоко, как на небе, улыбались золотые колхозники, раскинувшие в полнеба красные флаги.
Вдруг все заговорило, загудело вокруг Андрея.
— Поезд, наш поезд! — закричали разом в разных концах зала.— Пропустите нас, наш поезд!
Зал качнулся, люди, поднимавшие чемоданы и вьюки, двинулись все влево, отхлынули и также все, сминая друг друга, вправо. Андрея ударили чем-то тупым, он упал, встал! тут же, и его понесло куда-то вперед.
— Дети! Осторожно, дети! — истошно закричали впереди.
— И у нас дети! Осторожно, дети! — тотчас завопили сзади, и, перекрывая шум, где-то завизжал ребенок.
Какой-то человек, смеясь, выбирался на четвереньках из-под их ног к стене, но тут вдруг передние встали, и Андрей с десятком старух, сбитые задними, все полетели на пол, на колени. Где-то лопнуло стекло.
— Сволочи! Что с людьми делают! — закричали ему в ухо.
— Поезд. У нас поезд уходит!
Больше он не сопротивлялся, стараясь только устоять на ногах...
На перроне он отскочил в сторону, едва выбравшись из толпы, отошел подальше от бегущих к поезду, принялся отряхивать брюки.
— Плетнев! Андрюха! — закричали справа и оттуда же, где у оконных ниш стояли люди, отделился парень, пошел к нему.
Андрей глядел на него недоверчиво, хмуро, но, разглядев, улыбнулся. Они сошлись, пожали руки, отошли к стене, к вещам, встали, закурив.
Парень был высок, строен, из-под лисьей шапки его выбивался светлый чуб. На нем был белый затертый на локтях кавалерийский полушубок, под ним в расстегнутом вороте рубахи крепкая шея, на ногах — высокие рыжие сапоги на каблуках.
— Так ты не домой разве? — все спрашивал он.
— Да нет, шел вот мимо... — Андрей оглянулся.
Люди по-прежнему рвались с криком из узких дверей вокзала.
— Гляди, что делается. Сколько людей,— сказал он.
— Да здесь всегда так,— засмеялся парень.— А ты что же, учишься?
— Да... вроде того. Ты на «Южный Урал» или на пятый?
— На наш, на «Урал». Подадут уж скоро. А чего, кино будешь снимать или как артист?
— Нет, я сценарист. Я только придумываю все. А делают другие. Дауны делают.
— Кто?
— Дебилы.
— Что, все дебилы?
— Ну не все, конечно, но очень много. А может, я сам такой, дебил. Ты лучше скажи, что нового слышно в Оренбурге?
— Да чего там слышно. Ничего не слышно. Пусто. Водки нет, ничего нет. Все ходят, косятся друг на друга,— он плюнул, открыл сумку, стоявшую на подоконнике, достал ситро, развернул курицу, разложил нарезанное сало, яички.
— А в Москве чего? — Андрей с удовольствием следил за приготовлениями.
— Да к брату приезжал, думал устроиться. Он в колонне здесь работает. Ну Саня, он в семнадцатой школе учился, лет на семь старше тебя. Ну рыжеватый такой.
— Не помню. Ну и как?
— Да никак... Где сейчас заработаешь? Везде одно,— он, не вынимая из сумки бутылку, зубами скусил пробку, налил осторожно в стакан на три пальца.— Ну давай! За встречу!
Андрей махнул в рот, задышал с удовольствием, выпуская пар. Запил лимонадом, взял сала.
— Домашнее?
— Ну, — он тоже выпил. — А ты как живешь? Не женился?
— Нет. Так, кручусь все. Ничего хорошего. Сам-то не женился?
— Да куда там,— он засмеялся.— Девки с ума посходили, гуляют, как в последний раз... Хотя правильно, чего еще делать. А кто учит тебя? Известный хоть?
— Да, хороший мужик. Снегирев. Знаешь? Ну «Здравствуй, новый гражданин», «Счастье за углом»...
— Не припомню. Да знаешь же, мы в кино редко ходим. Было бы чего смотреть... Давай еще.
— Да нет, понимаешь, ничего ведь в кино нельзя, пить нельзя, в постель нельзя, дебилов не трогай, ничего нельзя...
— Слушай, а как же этот, новый, Горбачев? Что в Москве говорят?
— Да бог его знает.
Выпили еще по одной, закусили яичком. Ветер к ночи похолодел, на перроне зареял редкий снег.
— А у меня брата посадили,— засмеявшись, сказал парень.
— Да ты что? Здесь?
— Нет, этот двоюродный, родного. Взяли сдуру универмаг подломили; тот, что на Советской. Знаешь?
— Знаю. Напротив филармонии. И сколько дали?
— Да семь, меньше не дают. Вообще чего-то пересажали в этом году всех. Генку Юрганова. Помнишь, с Ренды, худой такой, дрался все.
— Не помню.
— А участкового, помнишь, зарубили?
— Помню.
— Ну вот, повязали их всех. Они, оказывается, анашой торговали, опиум, ну вот, он к Бурцеву пришел, один, дурак, а там бабы еще были. Ну они его порубили и зарыли за Уралом... И в таксопарке мальчишек посажали, Сашке девять дали. Помнишь, Суханов, из вашей школы?
— Так я с ним учился.
— Ну вот. Всех, наверное, человек тридцать, за разное... Эту Таньку.
— Какую Таньку?
— Ну ту, что медсестрой работала. Говорят, морфий она им доставала. Ну курносая, вредная такая. Ты ж с ней ходил еще.
— Воробьеву, что ли?
— Ну ее...
— Да она же девчонка совсем! За что?
— Девчонка не девчонка, а семь лет дали. За банду. Ну знаешь, как они, может, и не занимались ничем таким. Ну пили вместе, собирались, значит, банда. Город почистили просто... Ладно, тебе-то чего?
Андрей курил. Парень снова налил в стакан. Они выпили еще по одной. Объявили поезд на Оренбург. Снег пошел крупнее, ветер наносил его на прожектора волнами.
— Да, как-то все это... — Андрей бросил папиросу.
— А чего еще делать, — отозвался парень. — Только грабить и остается... Ладно идти надо.
Они выпили по последней, он быстро свернул все, убрал в сумку, поправил съехавшую на ухо шапку.
— Давай провожу тебя.
— Да не надо... А то, смотри, поехали?
— Не могу я сейчас... Ладно, ты там кого увидишь, привет передавай.
— А я же был у твоих, у Плетневых,— парень уже стоял с вещами в руках.— Сейчас вспомню. Да... позапрошлой зимой как раз. Все нормально у них, привет тебе передавали...
— Да я вот в январе сам был.
— Да, точно, позапрошлой зимой, я вечером, часов в девять зашел. Батя твой дома был, он простудился как раз, сестра. Я им сказал, что в Москву скоро еду, они и адрес дали.
— Чего же не зашел?
— Да ладно, и так встретились... — он засмеялся.— Слушай, а ведь ты не признал меня.
— Да нет, что ты, помню.
— Не признал... Горюнов я, Ваня, Толика Горюнова брат, с Шанхая, помнишь, мы с тобой в парке Победы подрались в шестом классе, возле пивной. Ты еще с Маратом был. А потом у Зинки Малеевой на день рождения сидели рядом...
— Да помню я! Говорю же.
— Ну ладно, счастливо тебе... Глядишь, увидимся...
Он повернулся, не спеша пошел на платформу, и скоро его закрыли носильщики, катившие тележки, и старухи, неуклюже бежавшие с мешками на плечах.
Луцик П., Саморядов А. Дюба-дюба. Фрагмент сценария // Киносценарии. 1990. № 5.