Лучший памятник нулевым — изобретение гениального дизайнера Тобиаса Вонга: капсулы, на вид вроде витаминов, с мелко нашинкованным сусальным золотом внутри. Если проглотить такую капсулу, через некоторое, время говно будет сиять чистым золотом.
Фильм «Мишень», снятый Александром Зельдовичем по сценарию Владимира Сорокина, — это похожий дизайнерский объект: упакованные в капсулы российские нулевые. «Мишень» перемещается по организму, как золотые хлопья, совершенно ничего с организмом не делая. Но говно после этого сияет.
Фильм начинается вывернутой наизнанку цитатой из Толстого: «Все несчастливые семьи несчастливы одинаково, все счастливые счастливы по-своему», — и так, наизнанку, продолжается: мехом внутрь, пищеварительным трактом наружу. Штука красивейшая, остроумная и говорящая о времени больше, чем о себе. Предыдущая игрушка Зельдовича-Сорокина, «Москва», говорила о 90-х больше, чем мы готовы были услышать. А «Мишень» — это прямое продолжение «Москвы», в том же смысле, как «Анна Каренина» — прямое продолжение «Трех сестер», а голливудский Золотой век — прямое продолжение постмодернизма 90-х.
В 2020-м году в России наступило благоденствие: бедные стали беднее, богатые — богаче, китайцев стало еще больше. Москва теперь — уверенная, брезгливая помесь Гонконга с Остоженкой. Основные кормушки страны — скоростная трасса Гуанчжоу — Париж и российские недра. Герой, как раз министр недр, скучает с красавицей женой, купленной восемь лет назад (то есть в 2012-м) на ярмарке невест. По утрам жена носит омолаживающую маску и молчит, днем муж наговаривает всякие умные фразы своему китайскому биографу, по вечерам супруги выходят в свет — например на телешоу, которое ведет брат жены, красавчик-балабол. Это люди высшей категории. Их жизнь течет размеренно и сыто, между молчанием и болтовней, между Европой и Китаем, между холодными интерьерами городских квартир и ражем светских мероприятий. Все это выглядит так буржуазно, как будто двухтысячные никогда не кончались, а лишь проапгрейдились.
Но уходящую молодость тоже хотелось бы проапгрейдить, и герои отправляются на Алтай, к заброшенному астрофизиескому комплексу «Мишень» — «самому прозрачному месту в мире», где нужно провести ночь, и тогда будешь молодым вечно. В компании оказываются не только министр недр с супругой и шурином, но и коренастый суровый «мобильный таможенник», ценитель лошадей и женщин, а еще девушка, преподающая китайский по радио.
Тарковскому для сюжета хватило бы и меньшего, Кубрик медленно бродил бы по мишени всю вечность, у Сорокина с Зельдовичем — другие интересы. Обновленная элита возвращается в Москву и быстро выясняет, что полигон высвободил все их навязчивые идеи, убрал все тормоза, и теперь они не только вечно молоды, но и вечно пьяны всемогуществом. Хуже того, эта штука, похоже, способна ехидно и буквально исполнять любые желания — в этом смысле, конечно, «Мишень» не «Сталкер», а «Пикник на обочине».
Не «Сталкер» она и в других смыслах. Зельдович с Сорокиным собрали паззл идей, видеоарт-инсталляцию. Режиссер и сам признавал в интервью, что «Мишень» — конструктор. Так и есть: с одной стороны, это кинематографическое Lego с мелкими кирпичиками из Спилберга, Бунюэля, якудза-муви, классического Голливуда и много чего еще. С другой стороны, это философическое письмо, пасторальный сон об идеальной России, которая, «опираясь одним локтем на Китай», другим на Париж, ностальгирует по стилистике 50-х, пытается обрести вечную молодость, а получается как всегда. Не в последнюю очередь, «Мишень» — великолепная фантазия на тему технологий ближайшего будущего, а имя дизайнера Вадима Кибардина должно быть написано крупными буквами на афише вместе с именами Сорокина и Зельдовича: его гаджеты говорят о героях больше, чем история с мишенью.
Отчасти (анти)утопия в духе замятинского «Мы» или «Дивного нового мира», отчасти фарс такого накала, какой в сегодняшнем кино невозможен — потому что из сегодняшнего кино уже вымыто ироническое бесчувствие 90-х, а у Сорокина и Зельдовича оно в крови. Чего стоит охота на нелегалов-китайцев под злого псевдо-Вагнера от композитора Леонида Десятникова или визуализация призыва к «модернизации и прозрачности» — прозрачные ноутбуки, чтобы все видели, чем ты сейчас занят; чего стоит сама трасса Гуанчжоу — Париж с указателем "Бобруйск — 666 км«2 и дикими рекламами на фурах: «Алтайская вода всеми водами водит». Похоже, это зародыш транзитной дороги из Китая в Европу, которая кормит героя сорокинского «Дня опричника»; там же грезит герой сорокинской «Метели»: это занесенная снегом глухая дорога великой русской литературы.
«Мишень» — это довольно остроумный набор «Собери сам» на тему великой русской литературы. Но все то человеческое, в котором барахтались герои Достоевского или Толстого: все эти страдания, ревность, боль, сомнения, уязвленная гордость, неловкое счастье, божественное откровение, упоение жизнью, — в марионетках «Мишени» не работает, выключено. Но можно включить. Засекреченный алтайский объект как раз для чего-то подобного и предназначен. Разумеется, капля человеческих эмоций разрывает хомячков «Мишени» в клочья. В живых останутся лишь те, сквозь кого эмоции пролетают, не задев.
Деталек много, а конструкция в результате получается скособоченной. Сюжетные линии неровны и неравноценны, ритм проваливается, история то барахтается в изматывающей навозной пошлости, то меланхолично смотрит в никуда. Эмоции у зрителя тоже выключены, и включить их как-то не получается, сколько бы режиссер ни чередовал на экране выхолощенные идеальные пространства с безжалостной эротикой. Сплошные гладкие цифры вместо людей. «Да, если ты хочешь арифметическим путем узнать дух народа, то, разумеется, достигнуть этого очень трудно», — Толстой, между прочим, «Анна Каренина».
«Мишень», впрочем, рассчитывает познать дух народа не арифметическим, а идеографическим путем: не зря в финале слово «мишень» собирается в иероглиф. Отдельные сюжетные линии фильма тоже, по идее, должны бы складываться в иероглиф, но не складываются. Папка «Мои документы», сумма технологий.
Возможно, виновата фирменная сорокинская отстраненность. Во всех фильмах по сценарию Сорокина есть какой-то очевидный, даже гордый изъян. Сорокин-писатель смотрит на мир, как уборщица, протирающая тряпочкой склянки в кунсткамере. В склянках заспиртованы человеческие эмоции и русские романы. Сорокинские тексты антикинематографичны, они сопротивляются киноязыку, они слишком глубоко вросли в литературу. И в его сценариях реальности гораздо меньше, чем рассказа о ней.
Сорокин-сценарист возводит отстранение в энную степень, меняет местами мир вещей и мир людей, героев и окружающее их пространство. Вещи оказываются умными и многозначительно молчат, а люди безостановочно несут экзистенциальную чушь. Пространство действует и живет, а люди бессмысленно копошатся. Тряслась сквозь время машина в «Копейке» Дыховичного, нехорошо смотрели в потолок превратившиеся в главных героев куколки у Хржановского в «4». В «Москве» Зельдовича главным героем становилось отсутствие: Москва была котлованом, дырой на карте.
В «Мишени» людей могло бы и вовсе не быть.
В сущности, их там и нет. Актеры великолепны, только играют они не людей. Мужчины — сырьевые придатки: недра (с подобной безжалостностью Максим Суханов показывал Царя Горы лишь в «Стране глухих»), транзит (Виталий Кищенко выглядит Кайдановским 2.0 для айпада), телевидение (Данила Козловский говорит быстрее, чем публика слушает). Женщины — зеркальная маска, неотразимый голос, обманчивая молодость. Инопланетные акценты у Джастин Уодделл и Даниэлы Стоянович тоже работают на идею отстранения. Массовка, в общем, почти не нужна — люди здесь кажутся либо пространством, либо приборами для изучения эмоций. «Мишень» сделана с таким холодом и равнодушным любопытством, как будто через миллионы лет после конца человечества прилетели инопланетяне, разморозили случайно сохранившегося домашнего робота и по его холодному микрочипу восстановили роман Толстого.
«Я уверен, что всех нас ждет невероятное, фантастическое будущее», — говорил один из героев фильма «Москва», объясняя, что люди — «пельмени», а общество — «подмороженная», кристаллическая структура. «Если найти иголкой центр этого кристалла, он сразу осыпется. Сразу. Я уверен, что вся эта глыба льда, которая подмерзала и подмерзала все эти годы, рухнет сразу».
Вот оно, это будущее, — в фильме «Мишень». Ничто не рухнуло. В фирменный сорокинский лед входит и входит игла, а центра-то нет никакого. Или игла тупая. Или слишком холодно, пальцы не слушаются. Даже когда герои начинают отмерзать, они не становятся людьми: голое мясо, размороженные пельмени.
И вот по этой холодильной камере лучше всего восстанавливать прошедшее десятилетие: его изматывающую гламурность, пошлость, китчевую вонь, ехидное исполнение желаний, кастовую систему, «правостороннюю кирилльность», размеренное гудение морозильных установок, золотые пилюли, волшебные гаджеты, способные отделить «добрые» полезные ископаемые от «злых». Его артхаус — циничный, алогичный, но поразительный. Его большое кино — вылизанное, пафосное, красивое. Мертвое.
«Мишень» — лучший памятник нулевым. Проведешь в нем 157 минут — и сияй.
Рождественская К. Все золото мира//Сеанс № 45/46.2013.