(с Евгением Мироновым беседует Катерина Гордеева для портала Meduza, 2016)
<...> Я договорился встретиться с Леоновым. На встречу с собой взял сценариста Юрия Короткова. Мы поехали в Звездный городок через всю Москву — и я опоздал на четыре часа, потому что были дикие пробки. Ну, думаю, вот и все. История кончилась, не начавшись. Но когда я увидел Алексея Архиповича [Леонова], стоящего на пороге своей дачи в спортивном костюме, в блестящих кроссовках Prada, ровного, стройного, самодостаточного, подумал: «Нет, вроде ничего. Все пока идет неплохо».
Мы с Юрой вошли в дом. А там — стол, накрытый, кажется, человек на сто женой Леонова, прекрасной Светланой, а нас-то всего двое. Но все уже неважно, потому что Алексей Архипович начал говорить. А мы, как дети, раскрыв рот его слушали. И он рассказывал, показывал свои невероятные картины, и это было какое-то волшебство. Он большой художник и натура поэтическая. И я хочу, чтобы у меня в кино получилось передать это. Это непросто. Потому что, понимаете, мы все сейчас заложники того, что нынешнее кино должно говорить современным языком, для молодежи. А этот язык мне не всегда комфортен и понятен.
Почему?
Потому что я хочу какой-то акварельности, которую этот новый язык не подразумевает. Но я очень стараюсь. Мне важно сыграть — а там есть что играть, — что Леонов — художник с самого детства. Большой, хороший, тонкий. И художник не только потому, что рисует хорошие картины. То, как он рассказывал мне о своем детстве, очень много объясняет вообще про то, откуда берутся герои. Он был восьмым ребенком в семье. Внук сосланного, сын репрессированного, семью которого после ареста отца выгнали из собственного дома, и они переехали в Кемерово. Одиннадцать человек жили в 16-метровой комнатушке. Леонов спал под кроватью, там только было для него место. Я даже вставил в фильм монолог про его детство. В самый важный момент — когда не полетел корабль, а пробная ракета упала за три дня до этого и всем вокруг ясно, что к полету ничего не готово, — вот именно тогда звучит монолог Леонова о том, что «мы не можем не лететь». Не потому, что Америка, не потому, что гонка. А потому, что в нашей истории и в нашем характере русском заложено преодоление каких-то невозможных вещей, несмотря на смертельный страх, и ужас, и все-все-все. Знаете, я иногда думаю, может, это и есть какая-то страшная и точная характеристика нашей нации: мы сильны в непреодолимых обстоятельствах.
«Мы» в смысле русские или советские?
Русские, русские. В нас вообще нет умения жить нормальной жизнью. Думаю, мы еще и поэтому так запоздало развиваемся. Не торопимся абсолютно. А потом — рывок. Иногда больной, революционный. И живем от рывка до рывка. Я это ощущаю и по себе тоже. Как и многие, я долго запрягаю, а потом вдруг начинаю жить так, что у меня в сутках 76 часов. И я выдыхаюсь. Такая особенность характера.
<...>
У вас нет опасений быть непонятым контролирующими культурными органами? Все время же появляются какие-то новые этические и прочие комиссии. Того и гляди будут «литовать» спектакли.
Ну пока не докатились мы до этого. Есть какие-то фонды якобы защиты прав населения, нравственности, кого угодно. И все это какие-то дутые, мыльные, бездарные, по большей части невостребованные люди, которые занимаются совершенно непонятными вещами. Я к этому с большой опаской отношусь. Поскольку им нечем заниматься, они пишут письма в разные инстанции, их вынуждены рассматривать, вот они эту воду-то и мутят. Ну слушайте, мы занимаемся своим делом, я надеюсь, что и будем заниматься.
Но при этом вас постоянно спрашивали и будут спрашивать: «С кем вы, мастера культуры?» И вы будете вынуждены отвечать.
Мой ответ простой. Я — это те разные режиссеры, которые у нас работают.
Один из них, например, Алвис Херманис, теперь невъездной в Россию.
А другой, [Тимофей] Кулябин (режиссер оперы «Тангейзер» в Новосибирском театре оперы и балеты, которая за «оскорбление чувств верующих» была исключена из репертуара театра — прим. «Медузы»), пока еще выездной, но тем не менее попал уже нарицательно в «черный» список для каких-то определенных кругов, будет ставить в новом сезоне «Иванова». Его политические пристрастия меня не интересуют. Как и пристрастия Херманиса. Мне интересно с ним как с человеком, как с режиссером. Мы говорим, обсуждаем, спорим. В чем-то мы согласны, в чем-то — нет. Но когда мы занимаемся [с Кулябиным] «Ивановым», поверьте, там есть столько других вопросов, крайне важных, что уже не до политики. И это гораздо интереснее, что разбиваться на лагеря и выступать под какими-то знаменами. Знаете, я в самых разных ситуациях был. И клевали меня одни, а потом другие.
Потому что, когда вы подписываете письмо в защиту Pussy Riot, вы вроде как на одной стороне, а когда снимаетесь в ролике в поддержку президента Владимира Путина — на другой.
Видите, как это быстро меняется, да? Вспомните даже не про меня, кто я такой на этом политическом поприще, вспомните Макаревича Андрея. Что только про него не говорило мной уважаемое «Эхо Москвы», что оно из него только не делало. Сначала врага, потом друга, потом героя, потом снова врага. Только он все равно остается Андреем Макаревичем, понимаете? И для меня это важно. Если говорить про гражданскую позицию, она у меня есть. Но, если позволите, можно я ее все-таки выскажу в своих ролях? Для меня это гораздо важнее, чем тратить очень много времени, сил и слов. Причем тратить абсолютно бессмысленно. Потому что все равно того, что ты хочешь сказать, никто не услышит. И утром я проснусь, и будет информация о том, что я враг, от тех или других. Именно поэтому я в какой-то момент решил, что моя позиция — это то, что я делаю в своем театре, в своей профессии. Именно поэтому я вам сейчас с таким воодушевлением рассказывал про новую площадку.
Ну вам же так или иначе все равно приходится заниматься политикой — отстаивать право на те или иные спектакли, право приглашать тех или иных артистов и режиссеров.
Ну конечно. И я часто занимаюсь тем, что нужно кого-то выручать, за кого-то бороться или за кого-то просить. Теперь-то я понимаю, какой стеной нашей был Олег Павлович Табаков. И понимаю еще, что это обязанность любого руководителя.
<...>
Часто думаете о том, как надолго вас хватит?
Ну, еще поработаем.
А когда устанете, всегда есть ваш же фонд «Артист» (благотворительный фонд поддержки деятелей искусства, основанный Мироновым — прим. «Медузы»)?
Кстати, когда создавался фонд, одна из первых мыслей была о том, что это и для себя тоже. Чтобы потом, на старости лет... Да нет, на самом деле. Просто стыдно стало.
Перед кем-то конкретным?
Мне мама позвонила и сказала: если ты не поможешь, я с тобой просто разговаривать не буду. Речь шла о Георгии Михайловиче Вицине. С этого началось. И пришло понимание, что мы долго будем расхлебывать наше вот это советское прошлое, в котором люди совершенно не защищены. Причем как звезды, так и люди, которые по 50 лет в оркестре были. А они что, менее важные?! Может быть, когда я в первый раз пришел на спектакль «Лебединое озеро», они играли? Может, я из-за них так полюбил театр? Может, это именно та, именно так взятая нота меня задела? А сейчас они никому не нужны и у них нет элементарных медикаментов. Когда коснешься этого не в режиме одноразовой помощи, становится очевиден масштаб. Мы вот в картотеку заглянули. Артистов, нуждающихся в помощи только по Москве, только по сведениям Дома актера — больше двух тысяч. И мы даже не смотрим по всей России. Мы вот только Москвой, немного Санкт-Петербургом и Саратовом занимаемся. Теми, кого знаем. А сколько людей гордых? Артисты — люди гордые, знаете. Так что в чем-то нашему фонду еще сложнее, чем другим.
Это каким?
Все же фонды друг про друга знают, потому что ими всеми руководят артисты. Не знаю почему, видимо, Чулпан [Хаматова] нас как-то воодушевила всех своим подвигом. У нас в Театре Наций иногда хоть общее собрание проводи: здесь и [попечитель фонда помощи хосписам «Вера» Ингеборга] Дапкунайте, и [попечитель фонда «Галчонок»] Юлия Пересильд, и [соучредитель фонда «Подари жизнь»] Чулпан Хаматова. Ну, а с Костей [Хабенским, учредителем фонда своего имени] мы на съемках видимся. Получается, что мы взаимосвязаны. И сразу понимаешь масштаб проблем. И становится ясно, что одноразовой акцией не отделаешься.
Если вернуться к фонду «Артист», существует же огромная проблема незащищенности людей вашей профессии. И эту проблему как раз можно решить системно: с помощью гильдии артистов, которая защитит права и поможет обеспечить старость.
Слушайте, ну это история про профсоюз. Это битва, в которой придется погибнуть. Конечно, однажды придет время это сделать, но для этого надо будет найти человека, который положит жизнь на пробивание этого закона в Госдуме, на борьбу с продюсерами, с телеканалами. Это серьезное, большое дело. Боюсь, я не доживу. И поэтому мы пока как-то локально пытаемся сами помогать тем, кому можем. Мы сами зарабатываем деньги выступлениями. И проводим акции. Например, 11 сентября вместе со Сбербанком устроим Театральный велозаезд. Все артисты московских театров поедут на сбербанковских велосипедах. И каждый сможет к нам присоединиться и внести небольшую лепту в дело помощи нуждающимся артистам. Думаю, и весело получится, и полезно для дела.
Нет у вас ощущения, что вы вот живете на каком-то острове? Все еще хорошо и прекрасно, рядом свои, любимые и родные, хорошо и свободно дышится, но вода поднимается. И дышать становится все труднее, а сам остров делается все меньше.
Да. Иногда кажется, что становится душновато, есть такое. Но, знаете, как только случается премьера, и она радостная, удачная, талантливая, у меня опять расправляются плечи и хочется дышать. И я опять вспоминаю, что у нас большой корабль. И корабль этот — плывет.
Гордеева К. В нас нет умения жить нормальной жизнью // Meduza. 05.09.2016