В белую ночь Архангельск кажется зачарованным. Солнце в положенные часы клонилось к горизонту, но не зашло, а остановилось, словно в раздумье, на краю света и вдруг начало медленно подыматься в светло-голубом просторе, на город пали косые, пока еще холодные лучи. Горожане не верят солнцу — сейчас должна быть ночь, глубокая ночь. Окна домов прикрыты ставнями или затянуты шторами, машины и повозки дремлют, прижавшись к деревянным тротуарам, пусто одиноко на светлых улицах. Лишь на широкой Двине да на пристани кипит работа. Кораблям дорог каждый час, и моряки поделили сутки на шесть вахт: когда работаешь — день, отдыхаешь — ночь.
В такую белую ночь начинает погрузку на пароход «Сорока» съемочная группа Ленинградской фабрики Белгоскино.
Идет 1934 год. Недавно весь мир удивила героическая эпопея по спасению ледокола «Малыгин». Подъем затонувшего ледокола осуществила экспедиция подводных работ особого назначения — ЭПРОН — во главе с балтийским моряком, бывшим старшиной крейсера «Аврора» Фотием Крыловым. Сюжет фильма «Путь корабля», который мы будем снимать, навеян подвигами эпроновцев и эпопеей «Малыгина». По сценарию знатока Заполярья Соколова-Микитова, события в фильме происходят недалеко от Новой Земли. Столкнувшись с айсбергом, тонет пассажирский пароход. На место аварии прибывает партия эпроновцев. Начинается опасная работа, рождается любовь и ненависть, закаляется дружба, — тема и сюжет достойны воплощения в кино.
В тихий час белой ночи «Сорока», кряхтя, выбирает якорь и дает сиплый прощальный гудок. Пароход идет рейсом по всем полярным зимовкам и охотничьим факториям, расположенным на островах Баренцова моря и на Новой земле, везет продукты и смену зимовщикам. Такой рейс бывает раз в год, и грех было бы упустить случай.
С пристани машет вслед кораблю белым платочком директор съемочной группы Руммель. Высокий и сумрачный, в застегнутом на обе пуговицы пиджаке, при черном галстуке, Руммель стоит у самого берега с толстым портфелем в руках. Ему, кажется, чужды всякие эмоции: взмахнул три раза платочком, и на том церемония прощания закончилась.
На капитанском мостике, рядом с командиром «Сороки», стоит, отдавая честь уходящему берегу, наш капитан, учитель и друг режиссер Юрий Викторович Тарич. Легкий речной ветерок топорщит полы форменного синего кителя, морская фуражка сбита чуть набекрень, ноги расставлены широко, по-флотски, весь облик его — коренастого, с проступающей сединой, острым взглядом и доброй улыбкой, — облик старого морского волка, будто сошедшего с иллюстраций к рассказам Джека Лондона. Но не бывал Юрий Викторович в море дальше Петергофа, это в душе его смолоду накапливалась морская романтика, преклонение перед героями широких просторов, опасных рейсов.
Баренцово море встречает «Сороку» холодным ветерком — пора достать эпроновские полушубки. Основные работники съемочной группы во главе с Таричем зачислены в штат ЭПРОНа и должным образом обмундированы. По замыслу режиссера, весь творческий состав группы будет сниматься в фильме, даже розовощекому оператору Кальцатому придется в кадре занять место у камбуза, а ручку аппарата в это время крутанет кто-либо другой.
Группа организована на военный лад: есть капитан, есть и старшина — водолаз-инструктор Северной партии ЭПРОНа Разуваев. Лишь один «штафирка» отправляется с группой в путешествие — охотник-помор Афанасьев. Он поможет нашим первым шагам на Крайнем Севере.
Солнце непрерывно кружит по небу, и «Сорока» спешит первым делом к дальним зимовкам на Новой Земле, где дорогу могут внезапно преградить льды. А затем наш пароход будет отступать к югу, останавливаясь у каждой радиостанции, в виду любого дымка. Капитан «Сороки», седой помор Игнат Игнатьевич, обещает уложиться с рейсом в месяц — если не будет штормов, туманов и льдов, да не сдадут машины. Чего-либо из многочисленных «если» не миновать: мы ведь в Арктике.
На подходе к Маточкину Шару — проливу, разрывающему Новую Землю надвое, на море падает густой туман. «Гвоздь вбивай и бушлат вешай», — шутят моряки. Медленно, словно на ощупь, пароход втягивается в пролив, подбадривая себя длинными гудками. Берег угадывается с обеих сторон, поворотов много, и нужно большое умение, чтобы не окрестить очередную морскую банку «Игнатовской». У поморов такой порядок: посадит капитан свое судно на подводную скалу, ее нарекают именем капитана-аварийщика.
С грохотом падает якорь. До берега недалеко, и сквозь «окно» в туманной дымке видно, как выстраиваются у причала местные жители и подымают винтовки. Гремят три залпа в честь нашего прибытия. Полная женщина в белом полушубке первой подымается на корабль, за нею еще несколько человек. Однако нам разглядывать гостей некогда: сегодня учение по гребле и мы спускаем на воду свою, выделенную для съемок шлюпку. Предстоит прогулка по Маточкину Шару, надо набивать мозоли. Эта шлюпка много раз будет в кадре, и Тарич хочет, чтобы мы стали заправскими гребцами.
Рулевым на шлюпку назначен старшина Разуваев, на веслах два актера — Яблонский и Прозоровский и два сорежиссера — Навроцкий и я. Для подготовки белорусских творческих кадров придумали такую должность — «сорежиссер». Это вроде вольноопределяющегося в царской армии: уже не солдат, но далеко еще не офицер. Тарич, самый опытный на кинофабрике «Советская Беларусь» режиссер, взялся научить кино-разуму сразу двоих. Юрий Викторович на каждом фильме кого-то учит и делает это тактично, мягко, я бы сказал, даже ласково. Вообще как-то очень естественно умеет он отдавать другим тепло своей души. Должно быть, из-за вечных хлопот о разных людях, о делах, не имеющих отношения к творчеству, Тарич поставил так мало фильмов.
Одним из первых Юрий Викторович создал в двадцатых годах на сцене образ Владимира Ильича Ленина, и этот творческий труд заложил глубокий след на всю его дальнейшую жизнь.
...Свежий ветерок гуляет по проливу, разрывая временами туманное марево.
— Раз... и... два! — командует Разуваев, и шлюпка быстро движется по темной воде. Внезапно туман снова густеет, скрадывает очертания берегов и глушит звуки: слышно лишь, как поскрипывают уключины да шумно дышат гребцы. Верно, ко всем сразу приходит это тягостное ощущение: будто мы одни на всем свете. Пролив извилист, одиночество удручает, удаляться от «Сороки» не следует, и старшина закладывает поворот к кораблю.
И вдруг...
— Пошто на борт не берешь? — явственно слышится женский голос. — Ручаюсь, до Архангельска воздержусь!
Прозоровский вскрикивает от удивления и заваливает весло. Меня берет оторопь: неужели мы слышим, как на палубе «Сороки» говорит женщина? Пароход ведь далеко!
А вот и знакомое покашливание капитана корабля, Игната Игнатьевича: наверное, звук скользит, как на салазках, по спокойной воде пролива, а туман создает коридоры-усилители, и надо попасть в подходящий раструб, чтобы услышать все, что говорится на палубе.
— У меня врача нет, пойми! — говорит капитан. — Родишь на палубе, мне надо принимать ребенка, а я не умею. Ведь ты вот-вот...
— Наврал фельдшер в справке! — возмущается женщина. — Он зол на меня после дуэли. А мне еще больше месяца осталось...
— Не могу. Официально — не могу. Не проси, — отвечает капитан.
— Может, рыбаки какие заглянут в поселок? — раздается голос Тарича. — Они доставят частным образом...
И — пропадает звук. Ветер сломал коридор в тумане, шлюпка снова обложена ватой. Но и так все понятно: капитан отказывается взять на борт беременную женщину; ей придется рожать здесь, на Новой Земле, где на тысячу километров один фельдшер, у порога медпункта лежит летом лед, а о молоке и фруктах приходится только мечтать. Разве может мать на всю полярную ночь остаться здесь с грудным ребенком?! Да и Тарич, «наш добрый капитан», тоже хорош! Предлагает дожидаться каких-то мифических рыбаков. Нам стыдно за человечество!
Навроцкий негодует — гневно топорщатся его густые брови. Прозоровский сыплет проклятьями, не боясь, что крепкие выражения могут по туманным коридорам достичь корабля. Старшина согласен с нами, лишь Яблонский молчит. Мы поворачиваем к «Сороке», чтобы начать борьбу за справедливость.
Корпус парохода внезапно встает у носа шлюпки. Мы взбегаем по трапу, мчимся к капитанской каюте. Даже дисциплинированный Разуваев с нами, хотя и держится последним. Вперед вырывается Николай Прозоровский. Мы готовы ударить тревогу на корабле, но нас останавливает Тарич. Он видит, как все взволнованы, и первым делом заставляет Прозоровского вслух просчитать до десяти. По мере того как приближается конец счету, наш пыл понемногу спадает, а Яблонский даже делает несколько шагов в сторону.
— Что случилось? — сурово спрашивает Юрий Викторович.
Николай Прозоровский коротко рассказывает о подслушанном разговоре, и у всех нас вновь начинает расти негодование: неужели капитан корабля может так, по-варварски, поступать?
— Запрещаю разговаривать с командиром парохода в повышенном тоне! — твердо произносит Тарич. — Одна несправедливость может вызвать другую — Игнат Игнатьевич ссадит вас в этом поселке до рейса в будущем году. Что тогда станет с фильмом? — добавляет Юрий Викторович, и на лице его появляется улыбка.
Прозоровский в досаде сбивает на затылок фуражку с «крабом», у Зигмунда Навроцкого недобро шевелятся губы, во всю грудь дышит Разуваев, верный своему правилу: «Если разволновался, добавь кислорода в легкие — легче станет».
Действительно, может и такое отмочить «Сорочий» диктатор, жалуйся потом белым медведям. Но как же помочь бедной женщине?
— Отправляйтесь-ка на берег, — распоряжается Тарич. — Надо зайти к этой самой Глафире Терентьевне, поговорить с ней. Кстати, узнаете, что за дуэль была весной в поселке. Может, пригодится для нашего фильма?
Опытный психолог Юрий Викторович! Мы уже не горячимся, мы переглядываемся: дуэль? В наше время, в такой глуши? Только романтический «треугольник» мог быть этому причиной. «Северная Кармен» — очень интересно! Как она должна быть сейчас возбуждена и расстроена...
Глафира Терентьевна, симпатичная женщина средних лет, полная и рослая, с горкой рыжих волос на голове и десантом веснушек вокруг носа, пребывает в добром здравии и отличном настроении.
Встречает она нас хорошей улыбкой, здороваясь, скользит без особого внимания по «киногеничному» лицу Прозоровского, зато чуть дольше придерживает руку плотного старшины Разуваева. Как давних знакомых, сразу же усаживает за стол. В углу комнаты подымается маленький лысый человечек в очках, с газетой в руках.
— Сиди на месте, Теша, — спокойно говорит Глафира, — без тебя управлюсь. К столу не лезь — у тебя сегодня сдача пушнины. Инспектор прибыл ушлый, под хмелем его не оплетешь, — добавляет она, глядя на старшину и улыбаясь.
Маленький Теша — что за имя такое! — не говоря ни слова, отвешивает нам поклон и садится, теперь уж спиной к столу. Неужели этот лысый недомерок — муж представительной Глафиры?
А на столе появляются бутылки с заманчивыми наклейками, консервы неведомых нам сортов, всевозможные рыбные и мясные изделия домашнего приготовления.
Выпиваем, закусываем, слушаем рассказ хозяйки. У нее приятный грудной голос, она откровенна и на мужа не обращает внимания. Удивительные истории бывают в Арктике — иной тут быт, свои законы.
Глафира Терентьевна два года на Новой Земле. Приехала сюда из Архангельска с мужем, —нет, не с этим, а с фартовым охотником. В первую же весну брал муж малых медвежат, а медведица подкралась сзади да с одного удара и накрыла насмерть. Погоревала Глафира, но жить надо — к приемщику пушнины вот, к Теше, на факторию устроилась. Хлипок телом Теша, к тому же — молчун, скучно с ним, и стала Глафира мужиков в округе в порядок приводить. На радиостанцию с ночевкой сходит — бельишко постирает зимовщикам, охотников приветит, залатает одежонку, у фельдшера в больнице полы отмоет. Всего три бабы на Маточкин Шар, на двести километров, да куда остальным двоим против Глафиры! Так и пошла карусель в поселке...
Улыбается Глафира, нам подливает, сама пьет не морщась.
Дуэль? Ах, вот что! Да, из-за нее стрелялись дураки. Фельдшер в летах и охотник гундосый, Спиридон. На Гусином мысу, на той стороне пролива, сошлись на винтовках. Фельдшера «Клизмычем» зовут, стрелок он никудышный, так Спиря уравнял шансы: стрелял с одной руки. Фельдшера ранило в плечо, а Спиридоновой собаке — она в трех шагах от хозяина сидела — лапу перебило. Вот какой Клизмыч стрелок.
Глафира, узнав о дуэли, отхлестала соперников мокрой тряпкой, здороваться с ними перестала. Спиридона на «Сороке» отправляют на Большую землю, фельдшер залечил свою рану и выговором по радио отделался.
— Люди мои дорогие! — прижимая руки к груди, певуче произносит Глафира. — Нельзя мне на зиму оставаться в поселке. Захиреет ребенок-то без солнца, всю кровинушку у меня высосет. Да и поселковые мужики, кобели проклятые, не дадут спокойно жить. А защита моя слаба...
Скрипнул стул у окна, заворочался Теша, но не сказал ни слова.
Водка в сторону — надо помочь симпатичной Глафире. Способ один: контрабанда. Повезем Терентьевну тайком в нашем твиндеке. Погрузку совершить сегодня же, а для этого надо...
— Теша, поди сюда, — зовет Глафира. — Он поможет нам, — объясняет она. — Где надо тишком да по-воровски, там хорош Теша.
В туманной мгле через пару часов мы становимся преступниками. Наша шлюпка причаливает к трапу, и мы подымаем шум, чтобы собрать всех зевак с палубы к одному борту. Коля Прозоровский уводит куда-то вахтенного, Зигмунд Навроцкий бежит вниз, в нашу каюту, чтобы приготовить место для Глафиры. Между тем маленькая лодочка Теши неслышно прибивается к корме, Разуваев и я подхватываем «живую контрабанду», спешим по трапам, коридорам, лесенкам, и вот он — твиндек, наша крепость!
Глубоко в чреве корабля, там, где уже нет иллюминаторов, экономный Руммель снял уголок трюма, поставил нары в два этажа и загородку из неструганых досок, наименовав это жилище «отдельной каютой на пять персон». Кроме нашей четверки, здесь же поместился охотник Афанасьев, но он держится в сторонке, в дела наши не вникает, все время проводит на палубе, а в каюту приходит лишь поспать. В «руммелевке», как мы назвали свое помещение, всегда горит свет и пахнет смолой, где-то рядом стучат машины. При всех неудобствах, у «руммелевки» есть достоинство: экстерриториальность. Здесь хранится ценная аппаратура, водолазное снаряжение, пленка, и поэтому наше жилище неприкосновенно. Здесь, за веселой ситцевой занавеской, и располагается Глафира Терентьевна.
Вскоре туманный Маточкин Шар остается позади, работяга «Сорока» движется дальше. У Крестовой губы, на южных склонах прибрежных гор, мы собираем эдельвейсы, а на одной из вершин попадаем всей группой в снежный буран. Море ласково, но у черных, вздыбившихся скал побережья лежит на подводных рифах разломанный пополам большой рыбачий карбас. Мы сфотографировались, на его покосившейся палубе, молчаливые и серьезные, будто сами пережили трагедию кораблекрушения. А первый кадр фильма еще не снят: ждем, когда появятся льды и айсберги. Юрий Викторович поместился в кают-компании, где на столике стоит макет ледокола «Малыгин». Когда начнутся съемки, Тарич подымет на мачте ледокола красный флажок.
Каждый день идут репетиции и занятия по морскому и водолазному делу. На каждой остановке спускается шлюпка, и мозолям гребцов могут позавидовать и бывалые моряки. Нашей четверке, кроме того, надо обеспечивать тайного пассажира: доставать горячую пищу, выводить на короткие прогулки, не допускать никого в твиндек. Особенно опасен третий помощник капитана, высокий, рыжий Степан Робчонский, похожий на полураскрытый перочинный ножик в рыбьей чешуе. Свое хозяйство он ведет неряшливо, давно уже заслужил увольнения, но держится, будучи подхалимом и шептуном. Робчонский — убежденный фискал, обо всех замеченных нарушениях он сперва докладывает капитану, а затем пишет рапорт в пароходство. Въедливый «третий» несколько раз пытался зайти в нашу каюту, но мы его под различными предлогами не пускали. Хорошо, что Руммель не пожалел денег на солидную задвижку и большой замок для каюты.
На подходе к Русской Гавани качнуло старую «Сороку», нудно заскрипели переборки в трюме, и стало плохо Глафире Терентьевне. Крупные капли пота выступили на ее лице, руки судорожно обхватили сосновый стояк-подпорку.
— Подвожу вас, ребята...—говорит она со стоном. — Рожаю, однако...
Несмотря на волнение, пароход останавливается в Русской Гавани —сюда адресовано много грузов.
Мы сбились в угол, где стонет на нарах Глафира, и не знаем, что делать. Никто из нас и не слыхал, поди, как кричат роженицы. Врача на корабле нет, а искать сведущего человека среди пассажиров — значит, раскрыть тайну. Коля Прозоровский уже засучил с отчаянной энергией рукава, но что он может сделать! Как же спасти ребенка и Глафиру?
Беда никогда не ходит одна — в довершение ко всему нас вызывают на палубу. Юрий Викторович назначил съемки на берегу. Недалеко от полярной станции — большой ледник, и мы должны снимать и снимать, подряд несколько суток, пока в небе солнце, а «Сорока» — на рейде.
Это — катастрофа. Впору звать в твиндек рыжего шептуна и являться с повинной к капитану.
— Уходите все. Я остаюсь с Глашей... — угрюмо говорит наш консультант, охотник Афанасьев. Он, почитай, в первый раз подал голос. — Что и как в таком деле — знаю, не впервой. Только водки достаньте побольше... для дезинфекции. А Юрию Викторовичу скажете — прихворнул Афанасьев.
Наш консультант всегда говорит о себе уважительно и в третьем лице. Но какой он молодец! Жаль, что его не будет на наших первых съемках у ледника. Хотя, айсберги — это ведь не живая плоть. Справимся сами! А насчет водки — пожалуйста.
«Сорока» покачивается в каком-то размеренном ритме, и мы, изловчившись, спускаем шлюпку на крутую волну. Четверка твиндековцев, как бывалые моряки, принимает остальных и имущество. Шлюпка отваливает от борта.
Громадный светло-голубой ледник шириною в несколько сот метров сползает с пологой горы и обрывается над морской бухтой. Ледяная стена поднялась над водой метров на тридцать. Море плещется внизу. На зеленоватой воде покачиваются обломки льдин и несколько айсбергов разной величины.
Съемочная группа выстроилась на берегу. Аркадий Кальцатый установил камеру у самой кромки воды и жадно прильнул к глазку. В кадре — ледник и айсберги, айсберги...
— Внимание! — командует Тарич и взмахивает рукой. — Начали!
Аркадий яростно крутит ручку, трещит аппарат.
— Стоп! — вновь звучит команда. — Поздравляю вас, товарищи, со съемкой первого кадра по фильму «Путь корабля»!
Все кричат «ура», радуются яркому солнцу, красивым кадрам, увлекательному путешествию. Но нашу четверку не покидает мысль о бедной Глафире. Что сейчас происходит в твиндеке? Может, бедная роженица умирает в мучениях, проклиная тех, кто вовлек ее в глупую авантюру? А рыжий помощник докладывает капитану об обнаруженной контрабанде, и вот-вот будет отдано распоряжение — на корабль нарушителей не пускать...
Кинематографисты — счастливые люди. Пусть щемит сердце и на душе тоскливо — раздается команда: «Камера!» — и все стороннее уходит, самое главное с этой секунды — съемка.
— Камера! — командует Тарич. И группа моряков-эпроновцев, спокойных и смелых, выходит на берег у того места, где затонул корабль...
Время останавливается. Кажется, только что съемочная группа высадилась у пустынного ледника, а солнце обошло уже небо, и длинные тени айсбергов легли на спокойную воду.
Съемки ладятся. Люди понимают друг друга с полуслова, кадры складываются живописно, и оператор не отрывается от глазка аппарата. Отличное творческое настроение у режиссера, а это так важно для самочувствия всей группы.
Кинокамера устанавливается у берега, на мелководье. Хорошо, что Аркадий надел высокие рыбацкие сапоги, — ему надо стоять в ледяной воде. Поблизости, на плоском камне, устроился Юрий Викторович. Все остальные в шлюпке, мы — «масштаб». Чтобы зритель ощутил величину айсберга — а это махина с многоэтажный дом, — около него пройдет шлюпка с людьми. А может, стоит взять айсберг на абордаж и высадить на лед десант? Мы впервые видим плавучие ледяные скалы, опытного полярника Афанасьева на съемке нет, и никому неизвестно, как ведут себя айсберги при знакомстве с людьми.
Яблонский лихо вскрикивает и вонзает багор в голубой лед. Затем подтягивает шлюпку к айсбергу. На площадку у подножья ледяной горы прыгает Прозоровский и подает руку Коврову—капитану погибшего корабля. Мы сейчас высадим капитана и отплывем в сторону. Но вдруг стон раскатывается по бухте: громко всхлипнув, айсберг начал клониться набок. Кто знал, что ледяные горы очень неустойчивы, из-за того что их подводная часть непрерывно разрушается?
— Назад! — кричит Разуваев. На дно шлюпки валится Ковров, а Прозоровский прыгает прямо в воду и на лету цепляется руками за борт.
— Греби! — командует старшина, легко, словно котенка, выхватывая из воды Николая. Мы дружно налегаем на весла — учеба пригодилась! — шлюпка сперва движется рывками, затем начинается быстрый и плавный ход. Мы стараемся, как на королевской регате.
Словно в кадре, отснятом рапидом, айсберг медленно переворачивается. В стороне от нас показалась его острая подводная грань. Убыстряя темп, на воду ложится вершина горы, — хорошо, что шлюпка не на горизонтали падения! Вздыбилась большая волна — гонит нас к берегу, накатывается вторая — подымает вверх и бросает на прибрежную гальку. Кто-то вскрикнул, треснуло весло, но шлюпка выдержала удар — добротно сделали ее архангельские мастера. Идет новая волна, и мы прыгаем на песок, под дождем соленых брызг тянем шлюпку. А невдалеке размеренно крутит ручку камеры Кальцатый. Он видит хороший кадр и забыл обо всем на свете.
Волны несут куски льда, бьют по прибрежным камням, подымаются выше и выше. Уже залита тренога аппарата, но оператор не отрывается от глазка. А с другой стороны камеру поддерживает Тарич, и вода подобралась к его груди — того и гляди, волна смоет и режиссера и оператора, поглощенных творчеством. Мы бросаемся на помощь, но последние волны, пенясь, ускользают в море, и уже чист прибрежный песок.
В маленькой «кают-компании» полярной зимовки спиртом растираем побывавших в ледяной воде товарищей и ложимся отдыхать. А Разуваев с очередным карбасом, доставившим на берег партию грузов, отправляется на «Сороку». Старшина уверяет, что не хватает каких-то деталей к подрывной машинке, но мы-то знаем: главное, что он должен привезти, — новости о Глафире.
Отдых продолжается всего часа два: надо снимать, пока пароход на месте и еще слушаются ноги. Разуваева нет и нет. Предстоит снять сцену «рождения айсберга», и тут без подрывной машинки не обойтись. Стена ледника все время мрачна и неподвижна. Движения льдов не заметно. Мы взбираемся наверх, на голубоватое тело ледника, изрезанное глубокими трещинами, но тут все замерло в безмолвии: глыбы не отрываются и не падают в море, айсберги не рождаются. Нужен взрыв, который нарушит белое молчание и двинет ледяную махину к морю. Но где же Разуваев, старшина-подрывник? Что творится сейчас на корабле?
Продолжаются съемки. У кромки берега остановился капитан затонувшего корабля — актер Ковров. Трудно признаться людям, что он, старый помор, виновен в кораблекрушении. Можно скрыть истину, но тогда погубишь помощника, молодого моряка. Надо принять решение. Сейчас подойдет журналистка, и то, что ты скажешь ей, станет известно всей стране. Знай: если останешься честным, тебе не доверят больше корабля — правда всегда дорого стоит. Решайся!
— Пишите, — говорит капитан, — виновен я!
— Стоп! — командует Тарич. — По настроению очень хорошо! Но подвела техника-капитан прошел границу кадра, и срезалась его голова. Повторим еще раз. Этот камень — место последней остановки Коврова. Так, Аркадий? Начали!
Работает камера. Задумался капитан, идет по берегу, точно входит в кадр, останавливается, чтобы ответить на вопрос журналистки. А его собеседница, актриса Роза Свердлова, в это время находится в Ленинграде. Сцена будет доснята в Крыму, у Черного моря, и кадры совпадут с новоземельскими. Кинематограф способен творить чудеса, но двинуть с места ледник ему не под силу. А Разуваева все нет.
Наступает генеральный перекур. Из кусков плавника, разбросанных по берегу, разжигаем костер — греем консервы, кипятим чай. В это время на бугре появляется Разуваев.
— Полундра! — кричит он. — Обед прибыл!
Мы вчетвером срываемся с места, выхватываем из рук старшины кастрюли. Разуваев широко улыбается и шепчет:
— Двойня! Афанасьев — волшебник. Все здоровы, Глафира привет посылает. Капитан с помощниками завязли на разгрузке, ничего не знают. Порядок, братцы ленинградцы!
Вот теперь и мы от полноты чувств кричим «ура». Со стороны смешно смотреть, как взрослые люди приплясывают от радости. Заглядывая мне в глаза и улыбаясь, Юрий Викторович спрашивает:
— Вы так обрадовались обеду?..
А на леднике уже готовятся вторые, искусственные роды. Старшина, поднявшись на ледяное плато, закладывает в трещины пару мешочков со взрывчаткой, выводит шнур на берег и, громко скомандовав: «Внимание!», крутит подрывную машинку. Доносится чуть слышный щелчок, на вершине возникает белое облачко и — все остается на месте. Ждем пять, десять минут — тишина. Ледник рожать не хочет.
Разуваев закладывает в одну трещину всю оставшуюся взрывчатку, мы прижимаем ее сверху мешком с песком, засыпаем обломками льда. Кальцатый включает камеру, а Разуваев — адскую машину. В недрах ледника нарастает гул, и наверх вываливается снежный вихрь. Через минуту снежинки опадают, и снова устанавливается безмолвие. Наши взрывы леднику, что мамонту укол иголки. Кальцатый долго стоит у аппарата с поднятой рукой, ждет. Мы молчим, затаив дыхание. Все напрасно, ледник недвижим.
С моря доносится сиплый гудок «Сороки» — сигнал, что разгрузочные работы закончены и там ждут нас, чтобы поднять якорь. Мы еще медлим, не теряем надежды, но на леднике по-прежнему стоит тишина, а «Сорока» требовательно гудит и гудит.
Все, прощай Новая Земля! Имущество погружено в шлюпку, брошены последние взгляды на голубой массив. Умело лавируя, Разуваев выводит по узкой бухте шлюпку в открытое море. Свежий ветер гонит крутую волну, шлюпку подбрасывает вверх, и вдруг позади начинается канонада. Залпы и мощные взрывы чередуются со стонами и хрипами гиганта. Ледник взбесился!
Изо всех сил гоним шлюпку к берегу, прыгаем в воду и бежим на бугор. Захватывающее зрелище перед нами, грандиозное, словно спектакль для великанов. По всему ледяному полю бегут трещины, громадные обломки ледника летят в воду, кувыркаются, сшибаются друг с другом. Кипит вода в бухте. Схватив камеру, Аркадий Кальцатый бежит к леднику, не разбирая дороги, не думая об опасности. Прозоровский хватает его за руку, но не успевает остановить. Мы застываем у берега бухты. Соленые брызги летят в лицо, одежда вымокла, в ссадинах руки. Беснуется ледник — нам все же удалось его расшевелить!
«Сорока» непрерывно зовет нас. Гудков мы не слышим, лишь облачко пара возникает у корабельной трубы. Представление не окончено, но мы уходим, восхищаясь чудесами природы.
Чудеса природы ждут нас и в твиндеке — два розовых малыша мирно посапывают подле усталой, присмиревшей Глафиры. Повивальный дед, Афанасьев, храпит на нарах. Он хорошо поработал и, приняв должную дозу спиртного, уснул. Застенчиво улыбаясь, Глафира Терентьевна говорит:
— Одного назову Афанасием, а другого... решайте сами, ребята. Только огорчение вам предстоит: надо зарегистрировать мальцов на корабле.
... Плещут о борт волны, глухо стучат машины, подмигивает в твиндеке лампочка — где-то в сети нарушен контакт. «Сорока» спешит в Архангельск. Короткое полярное лето на исходе, все чаще и чаще на море падают туманы. Съемочная группа укладывает белые полушубки в аккуратные ящики: они понадобятся в Крыму, на горячем августовском солнце — в Балаклаве будут проходить основные натурные съемки по фильму. В твиндеке неспокойно: мы подбираем момент, чтобы идти с повинной к капитанам. Ведь мы таились не только от Игната Игнатьевича, но и от Юрия Викторовича. Неужели Тарич обидится и мы потеряем веру в нашего капитана?
Туманное утро. «Сорока» непрерывно гудит. Мы уже в южной части Баренцова моря, в этих водах оживленно, видимость плохая, и чужой корабль может возникнуть прямо по курсу, как призрак вынырнув из серой мглы. Глафира впервые выходит подышать свежим воздухом на палубу. Она в морской шинели и в фуражке, распознать женщину трудно. Да и мы вчетвером охраняем подходы к ней. На палубе никого нет, голоса вахтенных слышны на носу корабля.
Внезапно из камбуза парохода вываливается третий помощник, рыжий фискал. Споткнувшись у порога, он хватается за переборку и замечает нас. Помощник настороженно оглядывает каждого, будто пересчитывает. Николай Прозоровский шагает ему навстречу.
— Не надо подходить к товарищам у борта, — тихо говорит он, — там идет репетиция важной сцены.
...Оба капитана завтракают в кают-компании. Они подружились, Игнат Игнатьевич и Юрий Викторович, хотя и очень не схожи характерами. Старый помор суров, неразговорчив, часто задумывается и, будто застыв, глядит в даль. Тарич же живой, всегда в движении, общительный и обаятельный. Что объединяет столь разных людей?
Мы не без робости входим в кают-компанию и выстраиваемся перед столом. Разуваев, как старший, начинает:
— Разрешите доложить... Шлюпочная четверка по фильму «Путь корабля» повинна в незаконном провозе на корабле в твиндеке жительницы Новой Земли Глафиры Терен...
Дыхания у старшины не хватает, и он запинается на полуслове. Тарич приходит на помощь:
— Терентьевны, — так, кажется. Ну и что же?
Прозоровский не терпит медлительности и выступает вперед:
— У нее родились дети!
— Двое. Я знаю, — спокойно замечает капитан корабля.
Мне кажется, что «Сорока» качнулась и надо схватиться за стол, чтобы не упасть. Наша «тайная акция» известна капитанам! Они оба улыбаются, задорно поглядывая на нас. Значит, «контрабанда» была заранее спланирована и мы всего лишь исполнители? А мы еще сомневались в нашем капитане! Разве может быть недобрым тот, кто создает прекрасное?
— Присаживайтесь, ребята, к столу, — приглашает Игнат Игнатьевич.
Мы подымаем бокалы. В иллюминаторах кают-компании светлеет, ветер сдувает хлопья тумана, и, может быть, скоро выглянет солнце.
— А как решила Глафира назвать своих близнецов? — спрашивает капитан «Сороки».
— Одного — Афанасием,— отвечает Разуваев, — а другого.. — Он оглядывается на нас.
— Юрием! — выкрикивает Прозоровский — у него самая быстрая реакция, мы согласны с ним.
Мы снова подымаем бокалы, и в этот момент раздается легкий стук в дверь.
— Если срочно, то войди, Робчонский!—досадливо произносит капитан.
Самодовольно улыбаясь, в дверь просовывается третий помощник, но, увидев нас, тут же стирает улыбку с лица и складывается, как перочинный ножик.
— Ну?—ворчит капитан, —Обнаружил непорядок?
— Так точно,—еще старательнее изгибается в поклоне рыжий,—безбилетные пассажиры.
— В твиндеке?—роняет капитан.
— Точно так...—отвечает помощник. Он расстроен тем, что начальству уже что-то известно, и выкладывает последний козырь:
— Там дети!
— Цветы жизни...—задумчиво произносит Тарич.
— Что изволите?—недоуменно переспрашивает Робчонский.
— Дети — цветы жизни, есть такая формулировка. Может, ты с ней не согласен?—спрашивает Игнат Игнатьевич.
— Нет, нет!—испуганно взмахнул руками помощник.
— Так вот, явись в твиндек,—приказывает капитан,—представься по форме и помоги матери доставить сюда новорожденных для регистрации.
— Не надо его пускать к детям, — говорит Прозоровский,—у него грязные руки...
Солнце разрывает туман, наступает хороший денек. На душе радостно, хочется улыбаться.
В архангельский порт «Сорока» приходит в сумерках, и лишь один человек встречает нас на пристани—директор фильма Руммель, высокий и сумрачный, с неизменным толстым портфелем в руках. Он не удивляется, увидев в центре съемочной группы Глафиру с двумя близнецами, и как должное встречает распоряжение доставить роженицу в больницу. Руммель давно работает в кино, видел всякое.
Охотник Афанасьев молча пожимает Таричу руку на прощанье. Подходящих к случаю слов он не нашел, тем больше чувства вкладывает в рукопожатие. Оказывается, Афанасьев был одним из организаторов «контрабандного спектакля», а затем информировал обоих капитанов обо всем, что творилось в твиндеке. Сейчас мы понимаем, что скрыть что-либо на корабле от глаз капитана можно только с его согласия. Что ж, тем лучше, значит, еще больше на земле добрых и хороших людей.
А «Путь корабля» продолжается. Основные съемки будут идти у Черного моря, где отлично работает небесный «осветительный цех». Колеса отстукивают вечную железнодорожную песню, поезд несет нас через всю Россию на юг, и новые заботы захлестывают съемочную группу. В Севастополе нужен для съемок гидросамолет, и чтобы получить его, требуется разрешение наркома обороны. Если Руммель выедет в Москву, он своего добьется. Но в Балаклаве придется перекрашивать скалы для съемок — темнить их под новоземельский пейзаж. Кто, кроме Руммеля, сможет организовать такую работу?
Наша съемочная группа похожа на счастливую семью. Большие дела переплетаются с маленькими, удачи чередуются со срывами, и все это касается каждого из нас. Мы решаем творческие вопросы и улаживаем житейские конфликты, создаем фильм о героях-современниках и помогаем людям, попавшим в беду, постигаем теорию кинематографа и практику человековедения.
Все это вместе взятое — школа Тарича, и непременный предмет в ней— уроки доброты.
Шамшур П. Наш добрый капитан // Неман. 1970. № 7. С. 149-158.