Честно говоря, я не сразу проникся теми благородными чувствами, которые порождает картина Леонида Быкова, и едва не пошел по ложному пути. Хочу здесь рассказать, почему у меня так получилось, дабы и других предостеречь от поспешных суждений...Впрочем, давайте по порядку.
В авиационный истребительный полк прибыло пополнение. Молоденьких выпускников летных училищ — «желторотиков», как их именуют «старики», — распределяют по эскадрильям. «Старикам» и самим-то не всегда далеко за двадцать, но тут подразумевается не столько возраст, сколько боевая сноровка, то есть принимаются в расчет не годы, а звездочки на фюзеляже «ястребка» — по числу сбитых вражеских самолетов.
Старше других и в том, и в другом смысле командир второй эскадрильи капитан Титаренко, которого играет сам Леонид Быков. У Титаренко на фюзеляже перед рядами звездочек красуется нотная строчка со скрипичным ключом. Он популярен в дивизии не только как Герой Советского Союза, но и как руководитель самодеятельного ансамбля его «поющей» эскадрильи. Он «маэстро»!
Теперь, анализируя свое «вхождение» в эту картину, я вспоминаю, что такая экспозиция сразу настроила меня на скептический лад. Мало того, что она сулила мне про войну нечто легкомысленно-музыкальное, мое художественное ожидание с первых же кадров четко направлялось по установившимся канонам.
Судите сами. Прифронтовой аэродром, приютившийся на опушке леса. По соседству —женский полк легких ночных бомбардировщиков, проще говоря, «кукурузников», взаимные подтрунивания, ребячливые ухаживания, дурашливое соперничество. В больших дозах песни, шалости, шутки (не очень смешные, но свидетельствующие о точном ощущении времени и обстановки). Взлеты, посадки, круговерть воздушных боев (от которых новичков поначалу ограждают — отсюда и название фильма). Неизбежные летные «байки» («захожу ему в хвост...»), сопровождаемые характерной жестикуляцией. Нескончаемые споры, чьи края лучше — Украина, или Сибирь, или Грузия. Даже непременная собачка, приблудившаяся к эскадрилье...
Словом, мне предлагалось все то, что я столько раз читал и уже видел в многочисленных фильмах, начиная от недавно воскрешенного «Небесного тихохода» и кончая поистине задумчивой и задушевной «Хроникой пикирующего бомбардировщика». И дымный факел горящего самолета с черным крестом, пересекающий экран по диагонали. И стремительно бегущую по земле крылатую тень. И вздыбленный на крутом вираже горизонт...
Ведь все это было...
Вглядываясь в лица летчиков, я невольно чувствовал себя пророком, словно мне когда-то довелось прочесть этот сценарий. Я заранее догадывался, что будет тут и опытный воздушный боец, который внезапно «сломается», однако с помощью командира снова обретет отвагу, будет и самонадеянный забияка, который сперва опозорится, а потом неожиданно докажет, что и он под стать «старикам». Будет и старый механик, хранитель гласных традиций и негласных суеверных ритуалов.
Так оно потом и оказалось... Но в том-то и суть, что так, да не так! Странное дело, в какой-то момент я вдруг с удивлением обнаружил, что стыжусь своего высокомерного зрительского всеведения. Что оно почему-то оборачивается для меня совсем иным чувством —печалью. Что готовность предсказывать факты и судьбы пробудилась во мне словно бы для того, чтобы я смотрел на происходящее, все время помня, какая участь ждет этих людей впереди. Чтобы я был внимателен к их бесхитростным репликам и поступкам, зная краткость отпущенных им сроков. Чтобы я поторопился и успел их полюбить. Иначе говоря, чтобы я не был педантом от искусства.
И тогда у меня вдруг защемило сердце. «Ясновидение» становилось для меня все более мучительным, потому что в нем мне открывался неумолимый и страшный сценарий войны, ее многократно и чудовищно повторяющиеся обстоятельства. После того, как погиб младший лейтенант Щедронов, тот самый, что был прозван Смуглянкой (это он принес в эскадрилью песню под таким названием), я и думать забыл о своих претензиях насчет оригинальности сюжета. Страшная плата за ежедневную доблесть этих людей — вот что владело теперь моим сознанием. Еще были живы Ромео и Маша, еще только зарождалась их любовь, еще выступал солистом старший лейтенант Скворцов, еще кружилась в танце с каждым по очереди Зоя, а тревога за них уже не оставляла меня ни на минуту.
Да, она оказалась вещей...
Так, чем дальше, тем больше, сквозь очерковость повествования, сквозь сюжетную заурядность, сквозь знакомые песни и доморощенные шутки проступают в этом «обычноформатном» черно-белом, незамысловатом фильме черты большого драматизма. Начавшись как лирическая хроника, навеянная воспоминаниями боевых летчиков, картина Л. Быкова превращается к концу в реквием и по праву завершается титром: «Не вернувшимся из боевых вылетов посвящается».
Где происходит этот перелом от скромности к торжественности в самой интонации фильма? От его веселого простодушия к душевной серьезности? Я думаю, нигде и везде. Просто это не сразу замечаешь. А когда оглядываешься, то видишь, что Леонид Быков с самого начала так строил и свою картину, и свою роль.
Персонажи Л. Быкова всегда отличались добродушием и артистизмом. И Максим Перепелица из одноименного фильма, и механик Туз из «Ссоры в Лукашах», и герой «Алешкиной любви» — все они так или иначе трогали нас своей верой в добро и своим тяготением к искусству. К забавным представлениям, к музыке, в роли летчика Титаренко под эти привычные для актера краски как бы подложена тональность затаенной скорби. Даже когда вторая «поющая» залихватски исполняет «Смуглянку», в облике ее командира и дирижера ощущаешь не только неистребимое мальчишеское лукавство, но и тяжкий груз понесенных утрат.
Кстати, песня эта звучит здесь дважды (и это характерно для композиции фильма). Первый раз, задорно и беспечно, в мирной хате, где разместилась столовая, второй — тревожно и нарочно навязчиво, когда музыкальная фраза из рефрена — "раскудрявый клен зеленый, лист резной«— подложена под стремительно сменяющиеся на экране кадры воздушного боя (преимущественно хроникальные), когда экран то и дело прочерчивают огневые трассы, и вы видите, как в прицел попадает летящий самолет, как он в воздухе разваливается на части, как рвутся на земле бомбы, как погружаются в море огня цистерны с горючим.
Л. Быков смело протягивает короткие, быстрые связи между состоянием мира и состоянием войны в душе человека. Между милой обыкновенностью жизни и неизменной исключительностью смерти. Между радостью бытия и суровостью воинского долга. Между напускной юношеской бесшабашностью летчиков его эскадрильи и сознательной естественностью их героизма. Даже, если хотите, между упоением в песне и упоением в бою.
И все это — прямо, резко, контрастно, почти без переходов. Таков эмоциональный феномен этого жизнерадостно-грустного фильма. Здесь
все необычно сближено и все необычайно скоротечно. Как в воздушном бою. Давно я не видел на нашем экране столь динамичного монтажа. Как ни странно, Л. Быков строит свой лирический фильм на коротких планах. И его не смущает, если кадр, отмеченный юмором, непосредственно соседствует с кадром, исполненным мемориальной значительности.
И еще два слова. У нас не принято подкреплять рецензии собственными свидетельствами очевидца.
К тому же искусство обычно и не нуждается в них: оно само, всей своей образной сутью говорит о степени художественной адекватности произведения реальной жизни. И все же мне хочется закончить этот отклик на картину Л. Быкова личными впечатлениями тридцатилетней давности.
В те самые дни, к которым относится действие фильма, обязанности фронтового корреспондента привели меня однажды на аэродром истребителей сопровождения. Было это, правда, не на Украине, а на Севере, но тем разительнее совпадение примет той особой неповторимой жизни, независимо от географии.
Помню, как поразило меня то обстоятельство, что летчики, еще пятнадцать минут назад находившиеся в самом пекле, еще полные боевого азарта, еще не успевшие отрешиться от восторга удач и горечи потерь, едва совершив посадку, сразу окунались в сельскую тишину, в мир парного молока, треньканья балалайки, каждодневного распорядка дел.
Помню, как тронула меня та неизъяснимая теплота, с какой «технари» относились к летчикам. Первые были почти сплошь ветеранами части и служили в ней с начала войны. Что же касается летного состава, то он непрестанно обновлялся и в некоторых эскадрильях сменился уже по нескольку раз. («Ты у меня пятый», — говорит в картине механик Васильев, знакомясь со своим очередным «желторотиком»).
Помню, как обрадовала меня атмосфера полноты жизни, когда я зашел в сарай, где располагался полковой клуб (по удивительному совпадению в тот вечер там должны были крутить ту самую английскую комедию «Джордж из Динки-джаза», которую в рецензируемом фильме перехватил соседний полк).
К чему я об этом здесь вспомнил? К тому, что мы порой склонны считать тривиальным в искусстве то, что художнику снова и снова подсказывает сама жизнь.
Ведь все это было...

Рунин Б. Эхо прошедшей войны// Советский экран. 1974. № 18