Я вчера был у вас на площадке «Сталинграда», и меня, конечно, поразил масштаб съёмок. Но ответа на главный вопрос я так и не нашёл: зачем сегодня, в 2011 году, снимать очередной фильм про Великую Отечественную войну?
Мне кажется, любой режиссёр в России мечтает снять кино о войне — своё кино. Это может быть маленький фильм на двух героев, отставших от своих в хаосе начала войны, а может быть гиганское многокомпозиционное батальное полотно. Мне сорок четыре года, я прошёл через многое: шесть лет запускал свой дебют, потом был очень сложный «Обитаемый остров». И я знаю и чувствую, чтó меня сегодня, в XXI веке, торкает в кино, в кинодраматургии, в пластике изображения, и для чего я делаю очередное высказывание в советско-российском пространстве опять, блин, на тему Великой Отечественной войны. У меня всё объяснено на уровне эскизов, раскадровок, репетиций, тестов и очень подробного подготовительного периода. И я думаю, что смогу объяснить и донести это своим фильмом, надеюсь, довольно большой аудитории. А меня интересует и будоражит большая аудитория. Не сто тысяч, а миллионы.
Вчера на площадке я прочёл сценарий — он читается очень легко, буквально «летит»...
То, что «летит» — хорошо, но самое важное для меня то, что он эмоционально очень сильно трогает — на себе это проверял. Но я сентиментальный человек, меня нельзя в расчёт брать, я плачу на «Перл Харборе» — ну плачу, и всё! Я видел одного известного критика, с которым летел с Каннского фестиваля, он смотрел кино на таблетке и очень трогательно сопереживал. Я заглянул ему за плечо — и, конечно же, там был Майкл Бей! А критик жесточайший, при слове «мейнстрим» должен хвататься за пистолет.
А зачем в фильме про Сталинград нужны современные пролог и эпилог?
Мы специально придумывали «несоветское» начало. Помните, чем Майкл Бей открывает «Перл Харбор» или последних «Трансформеров»? Все же знают это, только мало кто может реализовать: все эти углы камер, рапиды, съёмки с высоты птичьего полёта. Такой большой штиль большого энтертеймента: солнце, через солнце садится борт грузового самолёта МЧС... И когда ты идёшь на фильм «Сталинград», ты меньше всего ожидаешь увидеть нечто подобное. Шестой канал у тебя в груди где-то бухает, картинка жирная — и фокус зрения ломается однозначно, в одну секунду. Спилберг сказал, что нужно забрать своего зрителя в первые три минуты экранного времени. Здесь — то же самое. Они идут на «Сталинград», купили билеты, ожидают громогласные чёрные взрывы и дымы, скрипки и барабаны, суровых мужиков в касках — а попадают на совершенно неожиданную интродукцию.
Мода на амбициозные проекты в 3D появилась после выхода «Аватара», они просто как грибы по осени стали в прокатной сетке появляться; но есть подозрение, что народ уже подустал от большого количества фуфла, которое снято в этом формате. Не боитесь, что ко времени выхода «Сталинграда» все устанут от 3D окончательно?
Фуфла, действительно, много, но это в основном картины конвертированные, а не снятые в 3D. А про интерес — если уж «Пираньи 3D» собирают, значит, ещё достаточно желающих пойти, условно говоря, на кулаки и кирпичи, которые тебе швыряют в лицо. Бум этот, конечно, спадёт, но я уверен, что он перейдёт в качество: 3D-фильмы к широкому прокату будут выбирать так же внимательно — по событиям, по режиссёрам, по темам, — как и 2D-фильмы. Смотрите, сейчас «бэшки» в 2D ничего не собирают, они идут третьим, десятым, пятнадцатым экраном в Америке, их никто даже не обсуждает. Точно так же будет и с 3D-фильмами.
Существует какая-то специфика работы в 3D?
Ну конечно. Она заставляет пересматривать основы профессии. Например, я всегда монтировал очень плотно. В военных картинах это помогает. Я много монтирую своим друзьям — Диме Месхиеву бои в «Своих» помогал клеить. Почему быстро? Потому что там, где неправда, можно и нужно отрезать. А здесь ты вынужден снимать длинными планами, потому что короткая склейка в 3D просто не воспринимается. В общем, нам пришлось забыть всё, чем мы занимались раньше. Мы выстраиваем большие сцены и планы, всё через внутрикадровый монтаж. Ещё я немного подзавис на вопросе Тодоровского: хорошо, а что ты будешь делать, когда у тебя длинный диалог просто на восьмёрке? Я задумался. Если есть в фильме восьмёрка на пять минут экранного времени — наверное, это не в жанре 3D. А если это принципиальный по сюжету диалог? Тогда идём другим путём. Тогда у тебя первый курс, вторая четверть, задание: сними двух актёров с движением камеры, чтобы была не тупая восьмёрка. Меня всё это будоражит. Вопросы первичного кинематографического образования — они с ног на голову встают.
[...]
Правда, что у вас параллельно съёмкам идет совместный документальный проект с режиссёром Расторгуевым?
Рассказываю историю. Сейчас осталось около тысячи человек в живых, кто воевал в Сталинграде. Двести живет в Волгограде. Восемьдесят из них более-менее могут говорить, потому что остальные по больницам и уже очень плохо себя чувствуют. И я предложил Расторгуеву: давай я сделаю с ними интервью. Он говорит: круто, давай! И мы поехали в Волгоград.
И сняли эти интервью?
Частично. Не всё сняли, поэтому ещё поедем. Но после первых съёмок Расторгуев мне сказал: знаешь что, Бондарчук, а давай сделаем кино про твою жизнь. Я говорю: не понял, в смысле? Он: давай всех порвём, взорвём, нахулиганим. Ну а я всегда за это. А что, говорю, тебе для этого надо? И тут он говорит: есть одна проблемка — мои девушки-операторы, молчаливые, с тобой будут жить с утра и до вечера. Я говорю: как? вплоть до ванны и туалета? Он говорит: да. И я ответил, что должен подумать.
Судя по тому, что этих девушек я видел вчера на площадке, вы согласились.
Да.
Не жалеете?
Мне интересно и страшно. Это какая-то новая форма. Там жизнь как она есть, с матом, и это, конечно, жесть. Через какое-то время забываешь, что камеры с тобой рядом существуют. Саша показывал у себя в Ростове и там, где его судьба носит, — и у него реакции очень хорошие. Именно у простых людей — у него ж семья очень простая, в достаточно жёстких условиях они живут. Он сказал, что его мама несколько раз смотрела. Но, конечно, на канал это, наверное, не возьмут, а если возьмут, то будут резать, а если будут резать, то Расторгуев на это не пойдёт. Значит, у него может существовать этот проект коротышами в интернете. В общем, это Расторгуев. Великий человек.
У него острое чувство современности, у Саши, — и мне совсем не удивительно, что он вас в свои герои выбрал. А почему вы в кино современность игнорируете? Неужели совсем ничего не цепляет?
Конечно, цепляет. Цепляют девяностые годы. У меня пока есть только идея фильма, правда, которую я сам не могу написать. Хотя вроде даже нашёл одного автора. Это история середины девяностых, вот эта вот Москва, — я это знаю всё наизусть, потому что меня этот город чуть не сожрал самого.
Но это уже не совсем современная история.
А про девяностые толком ничего не снято. Это было... не то что клубок, а представить этих людей всех вместе, эти миры. Я помню первые музыкальные видео, первые наркотики, первую свободу, первый «Коммерсант», посиделки в «Коммерсанте» у Васильева, когда никакого Демьяна ещё в помине не было, а Дёма сидел с Емелей Захаровым и Егором Шуппе и разрабатывал проект первого интернет-провайдера в России. Съёмки «Москвы» Зельдовчиа. Клуб, который открывали Таня Друбич с Ваней Дыховичным... А ВГИК того времени! Если всё это совместить... но это будет кино не для всех. А хотя, если точно сделать и с лихим сюжетом, — может быть для всех. Я вот посмотрел «ПираМММиду» и подумал: ну почему у нас не делают байопики? Почему опять сказка? И ответ один: это подстраховка своей беспомощности. Почему нельзя сделать про Мавроди, как это было на самом деле, со всеми фактами? Американские байопики же идут. Doors — вот почему идёт? Потому что они смелые и серьёзные, потому что круто подбирают актёров. А я найду и того же Влада Листьева, и того же Мишу Хлебородова, и Мишу Ефремова, и тот же клуб «Белый таракан». Только сценарий должен быть. У меня на это есть историй сто, маленьких. Страна тогда — не то что менялась. Да я и не верил в то, что происходит. Мы забивали всё это всякими средствами, потому что пережить это сложно: полная свобода, ты можешь делать всё, что ты хочешь. Пиши что хочешь, говори что хочешь, пей сколько хочешь, где хочешь, встречайся с кем хочешь. И люди просто с ума сходили. Москва была сведена с ума!
Если посмотреть на вас в светской хронике девяностых, и сегодня — в чёрном пиджаке на рекламе «Росгосстраха», — то это будут как будто два разных человека.
Тогда у меня были волосы, а сейчас их нет. Но человека надо знать, а по работам в кино и фотографиям в светской хронике судить о нём нельзя, какой он был раньше и каким стал сейчас. Сложно выковыривать себя из контекста комментариев в интернете и какой-то там, не знаю, статьи в жёлтом журнале «Форбс», где написано, что всё, что я сделал в жизни и в кино, — за меня сделала партия «Единая Россия». Прости, Костя, я на эту *** даже не буду реагировать.
Так получается, Фёдор Бондарчук за двадцать лет не изменился?
Изменился, конечно. У меня были совершенно романтические взгляды на жизнь, я жил в полном товариществе, в ощущении, что есть понятие преданности и такой, знаете, студенческой дружбы на крови. Когда мы с тем же Ванькой Охлобыстиным клялись сняться в трёх картинах друг у друга.
Серьёзно?
Да. Но мы выполнили свои клятвы, реализовали свои смешные студенческие пьяные мечты. Да, другой человек. Я немножко... да какое там немножко — очень жёстким стал. Потому что слишком жизнь била и разочаровывался, в основном, в людях, в ситуации предательства попадал и так далее. Ну вот так...
В этом году исполнилось двадцать пять лет V съезду Союза кинематографистов. За эти годы у вас не поменялось к нему отношение?
Ну как я могу относиться? Плохо отношусь. К личным оскорблениям плохо отношусь, которые нанесли отцу люди, которых сейчас никто не помнит и не знает. Гномы. Это всё для меня очень персонифицировано и конкретно касается моего отца. А идеи V съезда — они были прекрасные. Всё переделать, мы будем жить в другой, новой жизни, мы построим свой вишневый сад, он будет цвести по-другому, мы будем снимать другое кино. Я же в связи с V съездом говорю только про свою историю. Причём те люди, которые на гребне эмоциональной волны какие-то слова говорили, просто оскорбительные, они же, слава богу, к отцу до... они успели извиниться. Не извиниться — извиняться там мужчины серьёзные были, — но даже дома у нас пожить, попить недельку. Отец выслушал все речи, слава богу, до своего ухода. И со временем это возвращается ко мне, через тех, с кем уже я работаю. Мне говорят: Фёдор, ну поверь, я твоего отца не убивал. Я говорю: да нет, я же читал стенограммы, и то, что вы говорили, — знаю. А те, кто действительно оскорблял отца, — их никто не знает, там, на уровне выкриков из зала... Я никогда не прощу... Да нет, ну конечно, прощу. И даже тем людям, которые у меня забрали... ну не годы, но месяцы, часы — я же поздний ребенок, я только начинал общаться, поэтому эти минуты, которые я недополучил, даже минуты — мне за это, конечно, так... Ну, простил.
Раз уж мы про отца вашего говорим, не могу не спросить: что случилось с «Тихим Доном»? Я слышал страшные истории о том, как вы чуть не полгода лечились после его выхода.
Про «Тихий Дон» первое, что скажу, — я по гроб жизни благодарен Косте Эрнсту, который сделал всё для того, чтобы фильм оказался здесь. Но смонтировать его невозможно. Как смонтировать сто процентов фильма из шестидесяти процентов материала? Представь, ты сидишь за монитором и говоришь: слушай, а у нас больше нет никакого плана? Нет, говорят, только этот. А я не могу этот поставить. Он же заканчивает на полуфразе — там должно было быть укрупнение! И так всё, всё — не один, не два раза. Константин Львович — он его довёз, он его вытянул, я ему навеки обязан буду. Но отец не доснял эту картину. Этот фильм — он спровоцировал язву и первые больницы отца. Отец ждал, это всё было тяп-ляп — он же начинал съёмки в разрушенной стране, когда танки в Москву входили, когда все не платили. [Пауза.] Я бы его не показывал вообще. И он бы так и остался, как, знаешь, жив Кубрик или нет — никто не знает. Я в полной уверенности, что он жив. Был, во всяком случае, после «Широко закрытых глаз». Вот и осталась бы такая история. Но видишь, я в двойственной ситуации, потому что я очень благодарен Косте. И мама моя хотела, чтобы картина вышла. Она же живёт всем этим до сих пор: памятник в Ейске, улица в Белозёрке, музей, оцифровать его архив, отсканировать раскадровки «Войны и мира» (действительно, феноменальные — их можно отдельной книжкой выпустить). И вот она этим занимается, это даёт ей жизнь, и я не могу её остановить, потому что ей восемьдесят пять лет, а тогда, значит, было восемьдесят. Понимаете? А она ничего не хочет слышать, у неё цель — вернуть. У неё там все демоны, она же этих итальянцев крыла на чём свет стоит, что они убили отца. Вот в такой я был ситуации.
[...]
Шавловский К. Огонь, иди за мной // Seance.ru. 21.10.11