Боль и несказанное счастье

Я из тех, кто «руководил искусствами», попал в подчиненное положение и на мне с огромном удовольствие те же товарищи выспались. Это было очень тяжело. Семь раз заседало партбюро. Для чего это делалось? Они делали все, чтобы эту картину не запустили в съемочный период. И вот тут я поехал к Герасимову...

***

Этот нос, извините, и голова с отсутствием достаточной шапки волосяной. Всё. Но вы про это мгновенно забывали, когда Герасимов начинал говорить, когда Герасимов начинал исторгать рулады гнева или рулады восхищения... Очень глубокоэшелонированной была его мысль. Он был замечательным оратором, но для определенной эпохи. Сегодня, может быть, он выглядел бы, как пятидесятипроцентный схоласт. Но существо — это очень редкий человек. Очень волевой. Он удивительно умел талантливо, энергично и вместе с тем деликатно польстить власти. Власть он покупал своей лестью, и власть перед ним тоже слалась, но он использовал эти возможности свои не только во благо себе и своей карьере, он получал колоссальное удовольствие, передавая эти возможности своим ученикам. Отсюда всё на свете. Во-первых, он был для этих учеников верховным творческим судьей. С другой стороны, он был защитником. С третьей стороны, Герасимов их приобщал к большой жизни, к большому свету, к большой политике — в том смысле, в каком политика тогда понималась. Я никогда ему не льстил. Ему льстили, он любил лесть, как все люди, в большей или меньшей степени. Он очень переживал предательства тех, кого он выписал. Была категория людей на студии Горького... Я не хочу называть эти фамилии. Многим их них он открыл дорогу в большое кино, в кино фестивалей, в кино общественно-государственного признания. Как только у Герасимова, фигурально говоря, начали выпадать зубы, он начал стареть, терять какие-то контакты с властью, они его все с огромным удовольствием предали, но не в этом дело. В общем, вы знаете, если бы Герасимов был жив, то многих безобразий и деформаций, как минимум в нашем кино и искусстве, было бы значительно меньше.

***

Снимал он на Урале по-моему, «Любить человека», я не помню, ну одну из его картин... Я приехал, отдал ему сценарий и полеживал в номере. День проходит, другой. Вдруг прибегает ассистент и говорит: «Сергей Аполлинариевич вас ждет». Я мчусь к нему. К этому моменту Герасимов прекращает съемки, говорит: «Ребята, перерыв, перерыв, перерыв, выходной день». Встречает меня, слезы на глазах, говорит: «Дружочек, надо справить пельмень». Когда у него был праздник, он обязательно делал пельмени, приглашал всю группу. И мы поехали справлять то удовольствие, которое он получил от сценария, на рынок, на базарчик такой. Он выбирал долго мясо, он был прекрасным кулинаром, он готовил замечательно и любил это. Он значит сырое мясо сплевывал: «Нет, ты не тем кормила, девка». Приехали, сделали пельмени, Сережа Никоненко катал бутылкой это тесто. Мы выпили за будущую картину, что делать, в общем, не нужно. А когда мы выходили с базара, на ящике каком-то сидел слепец, рядом ящик другой, в ящике белая мышка. Надо было слепцу дать двадцать копеек, мышка ныряла в ящик и доставала в своих лапах, в коготках, бумажки. Бумажки там, бумажки были... Говорит: «Рискнем?» Дал я двадцать копеек, мышка нырнула, достали ту бумажку, развернули, там написано: «Задумал большое дело — ждет большое несчастье. Терпи, хорошие люди тебе помогут». С этого начинался фильм «Комиссар», с которым связаны и трагедия, и боль, и надежды, и несправедливость... Ну и, конечно, несказанное счастье. Потому что про это трудно говорить, но ни у кого из моих коллег по искусству такого контакта со зрителем, как у меня, на Западе вообще не было.

***

Эта картина, картина «Комиссар», была придумана мгновенно. Значит, у моей мамы собрались гости, какие-то ее подруги, две Кати — ближайшие ее подруги. Одна знаменитый доктор, дамский, ее знала вся страна. А вторая дама, которую тоже звали Катей, ее тоже знала вся страна, она была, как нынче говорят, политиком — фамилии ее я вам не назову, знаменитая женщина. И одна из них, которая врач, сказала: «Девчонки, я вчера прочитала рассказ Гроссмана, ну старый рассказ... Я его когда-то читала, но забыла. Я его прочитала и начала хохотать». Она была хохотушкой... И начала пересказывать гроссмановский рассказ, семистраничный рассказ «В городе Бердичеве», так, как она его поняла. Вот и сама опережая свой рассказ, обхохатывала все, что она должна была рассказать. Я очень внимательно ее слушал и, когда она сказала: «Девочки, всё! Давайте выпьем, закусим, будем здоровы» — я понял, что я должен немедленно записать то, что я сейчас придумал. Я вылез из-за стола — квартира у мамы была маленькая, две комнаты — пошел в другую комнатку, достал тетрадь и написал: эпизод такой-то, эпизод такой-то... Фантазер, наверное, что-то было не совсем так, что-то уточнялось, что-то пришло потом, но фильм сразу я увидел. Наверное, так тоже бывает... Так, наверное, тоже бывает. Ну а дальше было все... Понимаете, меня как-то спрашивали: «А вы понимали, что это непроходимый вариант? А вы понимали, что про это еще не говорят? А вы понимали?..» Вы знаете, наверное, я понимал, да, я был сообразительным молодым человеком, но меня это совершенно не смущало. Как между зубов что-то застревает, вот вы с девушкой сидите и ковыряетесь — неприлично, или в театре где-то, надо вытащить это, жизни нет, пока вы не освободитесь от этого. А если это застревает вот *здесь*? Меня это преследовало, я понял, что я должен с этим что-то делать.

***

А до этого, или во время этого, я писал сценарий и до сих пор грущу, что я не сделал тогда ту картину... Это было начало реабилитации жертв, как нынче говорят, политических репрессий. Шумели, какие-то книги появлялись. В это время я написал сценарий, назывался он «Полустанок», там два человека, со своими биографиями, оба участники этой революции, оба участники строительства тридцатых годов, со всеми минусами и плюсами эпохи в своих биографиях, все это было. Вечно-конфликтующие, спорящие два человека, очень разные по темпераменту, противоположные по облику, попадают в сети НКВД, их арестовывают, там детали ареста, все такое. И они оказываются... Тогда еще, так сказать, гастрономическое время, в начале этих репрессий, когда они оказываются вдвоем в одном тюремном купе. Позже такое было невозможно. И их везут с востока, это происходит где-то на востоке, на стройке, везут их в Москву, на дознание, на приговор и расстрел. И вот их судьба врезается в пейзаж — не в прямом, не в буквальном — а в поэтическом смысле слова, в пейзаж этой страны. Разные люди встречаются с этим вагоном, вот. И была придумана, я бы сказал, хулигански-банальная история, когда на клочке бумаги один из них постоянно пишет какие-то записки своему сыну, своей жене, своей матери, и находит возможность выбрасывать эти клочки бумаги: «Я жив. Проезжаем Пензу. Надежды никакой. Петя».

***

А задумал я его при таком человеческом патронате потрясающей женщины, потрясающей писательницы, не удивлюсь, если вы эту писательницу не знали, не знаете и даже о ней не слышали. Звали ее Александра Яковлевна Бруштейн. Потрясающая, детская, юношеская писательница. Александра Яковлевна — потрясающий драматург для юношества и для детишек. Автор полудокументального романа «Дорога уходит вдаль». Был знаменитый спектакль в ленинградском ТЮЗе — «Дон Кихот». Инсценировка Бруштейн, Дон Кихота на трехколесном велосипеде, выезжая на сцену, играл молодой Николай Константинович Черкасов, а Санчо Панса был Борис Чирков. И вот у меня в фильме один из этих несчастных людей был артист Черкасов, а второй Чирков. И вот мы с Александрой Яковлевной, я рассказал ей эту историю, она очень смешная была женщина. Мы с Александрой Яковлевной решили сделать этот сценарий, она была фантастическим педагогом, она говорила: «Дуся, знаете, я сейчас занята. Вы придумали замечательный сценарий. Дуся, садитесь и напишите. Мы прочитаем, и, если нужно, я включусь. Мы поправим, и будет хорошая работа». И когда я пришел: «Дуся, это же замечательно». И, значит, я оказался... Обычно делается так, человек делает, а соавтор говорит: «Как так? Мы вместе с тобой писали...» А тут совсем наоборот — вместе мы начали работать, а потом я сказал: «Нет. Я к этому не имею никакого отношения». Вообще, это особая женщина. [...] Дело в том, что она спасла очень многих людей. В свое время (сейчас уже нет, сейчас вообще не знаю, что читают... я уже брюзжу, как этот самый...) мы взахлеб читали в конце 50-х годов Веру Федоровну Панову. Романы Пановой — это был, так сказать, свет в окошке. Так вот Александра Яковлевна Бруштейн получила бандероль от незнакомой женщины, очень несчастной, из Ростова-на-Дону, у которой арестовали мужа, еще что-то, выгнали с работы, она работала в газете «Молот», в ростовской газете. И там говорилось, что «она погибает и пытается заниматься литературой, стоит ли это ей делать?» Александра Яковлевна прочитала эту рукопись и написала: «Дуся, приезжайте в Москву. Я поселю вас у себя. Мы вместе напишем прекрасную пьесу». Эта женщина приехала, написала под патронатам Александры Яковлевны пьесы, называлась она «В старой Москве», эта пьеса получила главный приз на фестивале современной драматургии. Так вот Александра Яковлевна, которую я хотел видеть своим соавтором: «Нет, Дуся». Вот был такой сценарий. И в разгар каких-то решений Черкасов тяжело заболевает. Возвращаться к работе в кино он уже не мог, возникает пустота, а я в запасе держал вот эту идею с рассказом Гроссмана, который я абсолютно повернул, какой-то элементарный сюжетный ход, все остальное по-другому. И потом, так сказать, там философия всей этой картины другая. И вот говорят, еврейская тема... Я не люблю это дело. Да, вот то, что лепят иногда у нас патриоты — это еврейская тема, это все штучки-дрючки. Тут не то... Кстати, у Цветаевой есть потрясающее выражение, не дословно я его воспроизведу, оно более замысловато выражено Цветаевой, но смысл такой. Я спрашиваю: «Ну что такое поэт?» Она говорила: «Поэт?.. Все поэты — евреи». «Уж в каком смысле? С таким вот носом?» «Нет... С чувством обиды на этот мир». Так что вот так родился «Комиссар», а это легло вот тут. Лариса Малюкова мне говорит: «Дайте нам напечатать ваш тот сценарий». Наверное, он устарел, но я, знаете, как крохобор, не могу я дать, пускай они у меня лежат, много чего лежит, зачем это лежит, зачем это тухнет — я не знаю. Вот, очень жалею, что не сделал ту картину.

***

Я знал Шукшина. Мы были с ним на «ты». Ну это, не бог весть что такое, не быть на «ты» с Шукшиным. Так общались: «Здравствуй, Вася». Я выступал на обсуждениях его сценариев и пятое-десятое. Картина. Мне нужна эта работа. Я никого не хотел обидеть. Я попробовал одного молодого актера — нет, второго, третьего — нет. Мне нужен был замечательный мужик. Иду по коридору, идет навстречу Шукшин. Я говорю: «Привет, Вась, сыграй у меня, роль маленькая». Он сказал: «Запри меня на две комнаты. Я прочитаю, когда кончу — постучу». А я в другой комнате над какими-то бумагами сидел. Через какое-то время стук в дверь, я открыл, он какой-то так взлохмаченный и говорит: «Слушай, я сыграю». А он очень упрямо выбирал роли, а тут маленькая роль. «Сыграешь?» «Сыграю». «Вась, не подведешь?» «Не подведу». Он был самым дисциплинированным, самым благородным во время съемок, потому что актеры — это материал такой своеобразный... Если бы я мог рассказать, как я намучался с великой актрисой Мордюковой, это ни в сказке сказать, ни пером написать. Вы видите на экране интеллектуальную личность актера. Слава богу, что вы ее видите. Думаете: «Уй, какой умный!» Слава богу, что вам не довелось с ним общаться вне экрана, на самом деле, это бывает иногда очень... Ну, Ролан Быков, помимо того, что это талантливый человек, талантливый с излишествами, потому что остановить его и загнать туда, куда... практически невозможно. Я капитулировал, думаю: «Черт с ним». А потом ночи не спал: «Ну зачем же я это сделал?..» Ну не мог. Это... Может, это и хорошо, потому что когда вы укротите это неукрощаемое, что-то и получается, а когда «мя-мя-мя», то то же... Шукшин, вот так и появился Шукшин, но это полдела.

***

Потом, когда мы сделали картину, ее принять на студии, показывали... Собрались все, кто из гроба встал и пришел на этот просмотр. [...] У меня все эти протоколы лежат... заседало по поводу несуществующей картины, когда еще не было снято ни одного кадра, только пробы проводились. Все было против, все было против. Обычно группу режиссер собирает, «вот это мой оператор», вот это «это», «вот этого не возьму». Мне сказали: «Молчать!» Мне говорят: «Одна-единственная, первая картина — какая это антисоветчина, какая эта гниль!» Потом, понимаете, это такая сложная нравственно-этическая-политическая конструкция, я не подозревал, что она существует и думаю, что многие люди просто не подозревают. Если б вы знали, как против этой картины выступала вся еврейская часть студии Горького. Все говорят: «Как? Это...» Да, но какие доносы они на меня писали, это трудно себе представить, я этого не понимал тогда, не понимал... кого обижает все это, люди, с которыми я, в общем, был почти в дружеских отношениях, перестали меня замечать. Вот когда обсуждалась готовая картина на закрытой коллегии Госкино, это было в конце 67-го года, я не был на этой коллегии, там было два лагеря, тех... скажем, выступал Трауберг, Козинцев — знаменитый дуэт, не надо объяснять, что Трауберг еврей, он сказал: «Я еврей, именно поэтому я не хочу видеть фильма о тяжелой судьбе еврейского народа!» Это все сумасшедший дом...

Был такой Чекин, секретарь парткома, страшная личность, он стольких людей по доносам посадил. И он говорил: «Оклеветан русский народ» Ну, оклеветан... С одной стороны, я антисемит, с другой стороны, я сионист — причем сионист того израильского разлива, в танке, с каской... До недавнего времени сионизм был синонимом фашизма, он назывался «израильским фашизмом» — я был еще и израильским фашистом. Вот так, а это совсем не шутки. Пришел человек, маленький такой, смешной человек, где-то он в массовке на студии Горького работал, он был артистом в свое время разгромленного еврейского театра, которым руководил великий Михоэлс, он вскочил и сказал: «Вы там, вообще, знакомы с Михоэлсом?!» Говорю: «Нет, я был маленький мальчик...» «В вас кровь Михоэлса!!!» Меня это страшно напрягло, в меня еще кровь Михоэлса... Он кричал, что я гениален, а большинство давило со страшной силой. Фамилии называть я не буду, они были благополучными, с Ленинскими премиями... Марк Донской — еврей из евреев. Боже мой, что он нес: «Я готов его собственными руками расстрелять, он клевещет на евреев!» Где я клевещу? Это почти колыбельная песня этой семьи. Ну там вот этот догматизм, тупость и страх публичного обсуждения этих тем. Собственно, «Комиссар» поставил вопрос о публичности этой проблематики всей. Ну нет другой картины: хорошей или плохой. И тогда встал Шукшин, он сидел, просто сатанел, потом встал и сказал очень яркие полуцензурные слова: «Вы! Да вам не совестно? Мы корячились, пупки у нас развязались, мы думали, что мы о совести человеческой делаем картину... А вы трусы, ничтожества». Шарахнул дверью и ушел. Вот, кто для меня Шукшин. У него было разное потом... когда выпивал, нес иногда ахинею. Это все ерунда. А вот то, что я вам говорю, вот это для меня Шукшин. И не только потому, что это форма поведения, у него прекрасные, конечно, гуманистические, замечательные вещи.

***

Ну что я вам скажу. У нас десятки кинофестивалей, если не сотни. В своей стране эта картина не была ни на одном фестивале. У нас десятки наград: хороших, плохих, маленьких, больших. Причем люди серьезные вдруг хватают эти нити, тащат это все... С ума сошли, что ли? Ну зачем? Была один раз «Ника», мне прислали целых три приглашения, был тогда Климов еще председателем союза кинематографистов. Я посмеялся, сказал жене, она говорит: «Конечно, ни за что не ходи». Это что-то странное, три раза приглашение, значит, какой-то номер будет... Я угадал, дают «Нику» Быкову — правильно, замечательно. Дают Недашковской, женская роль — потрясающе. Оператору — хорошо. Композитору — хорошо. Еще кому-то... Кому не дают? Автору сценария и режиссеру. Но я-то не пошел, потому что все было рассчитано: вот так вот взять, представляете, моя рожа, я пришел получать эту «Нику» ... Ну, не дали «Нику» и вообще ничего, никакого признания.

Я сказал, что на Западе, понимаете, дохнут от восторга кинематографисты, но у меня там все есть... Про себя как-то смешно, но вы должны мне поверить, иначе не стал бы говорить, понимаете? Там не надо говорить, что у меня есть орден или нет ордена. Там есть моя фамилия, есть моя картина. Приходит ко мне мой друг в гости — Юрий Норштейн — представлять его не нужно, приходит с переводчицей-японкой. «Хироко», — говорю я, «как я рад вас видеть!» «Александр, какой успех, какой обвальный успех». Говорю: «Хироко, я вас не понимаю, какой успех?» В Японии вышло два диска «Комиссара». Я говорю: «Хироко, я ничего про это не знал». «Александр, фирма думает, что вы умерли». «Как умерли?» «Да, из Москвы им сообщили, что вы умерли». Говорю: «Хироко, я жив». Я получил вот такого размера японское письмо, мне его с трудом перевели, там такое, что «извините, мы совершили страшную ошибку, мы известили своих зрителей, что вы умерли, а вы, оказывается, живы». Ну понимаете, какое дело людям на Тайване от фильма «Комиссар»? Если бы вы это видели, что на Тайване... Я не говорю про Израиль, когда за Мордюковой ходили толпами, толпы ходили! А в Москве замечательно совершенно, можете себе представить, хоть бы дали значок «Ворошиловский стрелок» — вот для детей. Ну, занятно, но нет ее. Картина... Есть решение политбюро ЦК: «выпущена в семи экземплярах». Можете мне объяснить? И это не потому что только там установка, это абсолютно усилия моих дорогих коллег. Это удивительные люди... Те маленькие показы... Ну вот я был, скажем, в Липецке, базар, наш рынок, русский город, полуголодный. И чтоб заполнить зал клуба они кинулись к людям и говорят: «Кино — бесплатно». Представляете им смотреть «Комиссара», про евреев, про все на свете... Я не могу вам передать, это надо видеть, это надо чувствовать, что было с этими людьми. Люди по природе своей хорошие существа, только к ним надо прийти тоже с чем-то таким.

Беседу вел Алексей Артамонов. Специально для проекта «Свидетели, участники и потомки».