Из воспоминаний ученицы Кулешова и Хохловой во ВГИКе, Натальи Головановой
Всю работу на курсе вела она. Она привозила его — поцарствовать. И это тоже было ее служение, взятая на себя ответственность. Ради него она погасила в себе эмоциональность. У нее было два центра внимания: он — и мы все. Она мудро сводила и разводила нас — ради него.
Первое, что сказал мне Кулешов, подойдя ко мне в холле второго этажа во ВГИКе, где я стояла у окна: «Ты будешь у меня учиться. Но я тебя предупреждаю — никаких упаднических настроений». [...]
У нас был не курс, а Ноев ковчег: цейлонец, красавец монгол, не то изгнанник, не то беженец из Ирака, уроженец Берега Слоновой Кости, он же аристократичный черный парижанин, два маленьких вьетнамца, дикий горец и друг Расула Гамзатова, сентиментальный литовец [...]
И вот перед этим пестрым студенческим составом предстали наши мастера.
Он первый вошел. Седовласый, импозантный. От него так и веяло дорогой заграницей. [...]
Следом — она. Не вошла — явилась.
Любой, конечно, кто ее видел, навсегда сохранил в памяти этот поразительный облик. Она не была хороша собой, но, как и многие из великих женщин, несла свой собственный образ красоты. Да и что считать красотой? Одухотворенность, присущая ей, была много ярче того, что принято называть красотой.
Она следовала за ним, чуть приотстав. Словно выставляла его вперед, любуясь. Так они всегда и ходили, она — никогда впереди. [...]
У нее был холодный и суровый взгляд на предмет, лишенный чувствительности. Общение с ней напрягало и подтягивало, как общение с живым, совершенным произведением — даже не искусства, скорее — природы. Это качество когда-то называлось словом «порода». [...] У нее была нарядная пластика. Возможно, дело тут в особых пропорциях тела, возможно, в школе — кулешовская биомеханика! — и в постоянном тренинге. Я встречала других людей с такой же пластикой. Не могу понять, в чем тайна, но ощущение, как будто движущееся тело периодически, на миг, теряет вес. Такая изящная развинченность, легкость, как у подростка. [...]
Люди с возрастом обычно обретают солидность — в мыслях, в общении, в движениях...
— Возраст — это типаж! — возражала Хохлова, навсегда позволив себе остаться в самом кипящем времени самой продвинутой молодежной компании самого молодого искусства эпохи.
[...] Она отбивала всякие высокопарные фразы и громкие слова — терпеть их не могла и требовала простоты. Она говорила: «Расскажи мне эту историю в одном предложении». И мы носились к ней со своими короткими предложениями, которые все укорачивались и укорачивались. Оказалось, для профессии это полезно. Сама она была рассказчик не очень старательный, хотя, видит Бог, ей было что рассказать. Но нет, никаких ее подробных рассказов почти не помню. Скорее, она любила не вспоминать, а рассуждать, и эти свои рассуждения иногда подкрепляла коротенькими историями. Но делала это неохотно. Казалось, отсутствовал мостик, перекинутый из их с Кулешовым времени в наше. Стиль времени и вкусы меняются. Кино, в котором она прожила жизнь, на глазах становилось разительно иным. Так девочка Алиса в стране чудес растет, забывая где-то далеко свои собственные ноги. [...]
К тому времени, как я ее узнала, она была закрыта. Она закрылась сама. Она, такая живая, всегда уходила в тень. Рядом с нею была любовь всей ее жизни. Она позволяла Кулешову быть всяким, со смирением и любовью служа ему.
Он был тяжело болен. [...]
Всю работу на курсе вела она. Она привозила его — поцарствовать. И это тоже было ее служение, взятая на себя ответственность. Ради него она погасила в себе эмоциональность. У нее было два центра внимания: он — и мы все. Она мудро сводила и разводила нас — ради него.
Внучка Третьякова, дочь Боткина, она на всю жизнь, до тех пор, пока еще продолжали видеть ее глаза, сохранила то их выражение, какое было у девочки со знаменитого серовского портрета...
ГОЛОВАНОВА Н. Эффект Хохловой // Искусство Кино. 2004. № 10.