Имени этой актрисы нет в кинословаре, но зато его легко найти на географической карте: пик Судакевич — это в ее честь. Анель Алексеевна Судакевич достигла уже такого возраста, который скрывать нет смысла: цифра 94 может вызвать только зависть и восхищение. В 94 можно выглядеть как угодно, сравнивать практически не с кем. Тем не менее Анель Алексеевна действительно «хорошо сохранилась» и выглядит «моложе своих лет». У нее прекрасные память и речь, с ней приятно беседовать.

– Когда видишь себя на экране, чувствуешь неудовлетворение, — говорит Анель Алексеевна, — я всегда любила работу операторов. Они очень часто меня делали лучше, чем я есть на самом деле. Эти изумительные кадры Желябужского!.. У меня сохранилась парочка кадров. Это всегда лучше, чем я перед зеркалом. А текст всегда не удовлетворял... Поэтому у меня такое раздвоенное отношение к своим фильмам... Даже там, где все очень хорошо снято, я не согласна с какими-то мыслями, способом выражения... Особенно у Желябужского. Ведь Желябужский не был профессиональным режиссером, он был оператором!

— Вы отказываете Желябужскому в режиссерском даровании?

— Желябужский был первым кинорежиссером, с которым я столкнулась. Потом я узнала Кулешова, Пудовкина... Желябужский был человеком невероятного обаяния, невероятной мягкости, но у него не было твердого профессионализма кинорежиссера. Например, когда ему нужно было, чтобы я заплакала, он на меня по-настоящему кричал, а потом говорил, что это нужно, чтобы у меня появились настоящие слезы. Нет, он не был профессиональным режиссером. Но имел большое влияние в студии. Он был сыном Андреевой, жены Горького. И через Горького добивался всего, чего хотел.

— Сколько вам было лет, когда вы начали сниматься?

— Едва исполнилось 19. Я окончила школу и поступила в студию Завадского, где подружилась с Моисеем Никифоровичем Алейниковым. Я часто заходила к нему в гости. Кстати, моя дружба с «Межрабпомом» начиналась именно в доме Алейниковых. Там бывал Протазанов — он жил рядом, часто заходили родственники Алейникова — Райзманы...

— Юлий Райзман к ним отношение имеет?

— Жена Алейникова была, по-моему, сестрой его матери. В общем, какая-то очень близкая родственная связь. Папа Райзмана был портной, богатый человек. Я и у Райзмана часто бывала в доме, с Лелей, сестрой Юлия, мы были большие приятельницы. Она только что вернулась из Парижа, где училась делать шляпки. Это было очень модно и очень дорого. Леля этим зарабатывала. Все шляпки, в которых я снималась, работы Лели Райзман. И когда Алейникова посадили, мы с Лелей ходили на угол Большой Лубянки...

— И не побоялись?

— Мы об этом не думали. Просто хотели, чтобы он нас увидел, хотели поддержать... Хотя после пожара на «Межрабпоме» мне уже ничего не было страшно... Шла съемка. Вдруг кто-то крикнул: «Пожар!» Я помню, Гурович, он был то ли администратором фабрики, то ли еще кем-то, кричал: «Стойте на месте! Никого не выпускайте!..» Гурович считал, что пожар прекратится. А он не прекратился, и когда мы выскочили из горящего здания, перебежали Масловку, то в здании напротив уже были раскалены окна. Такой силы было пламя!

— Анель Алексеевна, вы просто какая-то заколдованная женщина: на Лубянку не попадаете, в огне не горите!..

– Зато мои вещи все сгорели! Меня в красном сарафане, в красных сапожках и в кокошнике посадили в межрабпомовскую машину и привезли на Остоженку, где до сих пор живет моя сестра. А «Межрабпом» потом мне выплачивал деньги, чтобы я купила себе новое пальто.

— И много вам заплатили?

— Ну, мне тогда казалось, что это колоссальные деньги. За одну роль я получала больше, чем моя мать за целый месяц. А моя мама — очень знаменитый человек, одна из первых женщин, окончивших Тимирязевскую академию. Тогда женщин не допускали в высшие учебные заведения, для этого требовалось разрешение предводителя дворянства.

— А отец ваш чем занимался?

— Отец мой учился на медицинском факультете. Потом стал известным хирургом. У него был свой кабинет пластической хирургии в Столешниковом переулке.

— У вас еще две сестры?

— Сестра Елена... Хотя мы с ней и сводные сестры (отец ушел от нас и женился на дочери профессора Грейлиха), но очень дружим. А Софья, родная сестра, — человек науки, окончила Плехановский, очень умная женщина, красивая. Она живет на Остоженке, в той самой квартире, куда мы с матерью приехали после революции. Кстати, в нашем подъезде жил Ильинский. И мои первые яркие впечатления уже от взрослой жизни, что какой-то актер Театра Мейерхольда спускался по перилам, минуя ступеньки.

— Он уже был женат к тому времени?

— Ну дайте мне досказать!.. Ну какое у меня, у артистки, могло быть представление, женат он или нет? Я знаю, что сумасшедший актер, молодой, спускается по перилам нашей лестницы! Он был настолько увлечен вот этой... биомеханикой, гимнастикой, трюками... Это было безумное увлечение тех лет на сцене Мейерхольда. И то, что Ильинский это проделывал, несомненно, не от глупости и риска. Он тренировал себя таким образом для работы на сцене и в кино. Он постоянно находился в состоянии творческого поиска.

— Вы на киностудии познакомились?

— Конечно.

— Он вас запомнил, знал, что вы его соседка по дому?

— Он мне ни разу об этом не напомнил. Ильинский был необщительным человеком, погруженным в поиски новых трюков. Его не интересовали партнеры. У нас не было никакого духовного общения. У меня была дружба с Оцепом, безумно интересные отношения с Пудовкиным... А Ильинский не был интеллигентным человеком в моем понимании, он был актер...

— Анель Алексеевна, а что вы называете «безумно интересными отношениями с Пудовкиным»?

— С Пудовкиным был «эпистолярный роман». Я снималась у него в эпизоде в картине «Потомок Чингис-хана». Обстоятельства сложились так, что вся группа выехала на съемки в Монголию, а я, не будучи занятой там, осталась в Москве. Вскоре я получила первое письмо от Пудовкина. Переписка как бы явилась продолжением начатых во время съемки творческих диалогов. Хотя в применении к Пудовкину, может быть, более уместно слово «монолог». Он любил всегда, везде и во всем оставаться в центре внимания. Прекрасный рассказчик, очень интересный человек. У нас с ним были свои традиционные шутки. По весне он всегда звонил и спрашивал: «Не пора ли ехать покупать удочки и выбирать кабриолет?» И мы ехали за город на прогулку.

— И чем закончился ваш роман с Пудовкиным?

— Ну не было у нас постели! И что в этом плохого? Это были совсем другие отношения, хотя и была бешеная влюбленность. Он мне замечательное письмо написал в период моего глубокого разочарования в актерской работе: критики нападали, мой первый звуковой фильм «Изменник Родины» запретили, роли доставались все больше «отрицательные», примитивные: я изображала «бывших» помещичьих дочек, «бывших» барынь, унижающих своих горничных. Появление сына в 1933 году ускорило мое решение порвать с кинематографом, что я и сделала, не явившись больше на кинофабрику.

— Ваш муж Асаф Мессерер был звездой Большого балета. Трудно было жить с мужем-танцовщиком?

— Трудно жить с человеком, которого не любишь, а мы с Асафом друг друга любили и понимали. Асаф дома был человеком молчаливым и сосредоточенным. Тогдашняя норма его — 28 спектаклей в месяц! С утра — танцкласс, до трех — репетиция, потом забегал домой отдохнуть — и снова в театр или на концерт. И потом — длительные гастроли... Мы не успевали друг другу надоесть.

— Чем вы занимались, уйдя из кино?

— Я с маленьким Борей проводила целые месяцы в Поленове, в доме отдыха Большого театра, где постоянно принимала участие в оформлении праздников: рукодельничала, изобретала костюмы «из ничего», меня заметила Елена Константиновна Малиновская — директор Большого театра — и пригласила к себе в костюмерный цех. Рисовала я не очень, но идей, что для костюма главное, у меня было полно. Так я стала художником по костюмам.

— Вы только для театра костюмы делали?

— Ну почему же? Для ансамблей всяких... Краснознаменный ансамбль, НКВД... Одно время даже работала в первом в нашей стране Доме моделей. Для цирка кое-что делала...

— Анель Алексеевна, вы же были, по-моему, главным художником по костюмам всего советского цирка?

— Было такое. Где-то в середине 50-х. В цирке костюм должен быть ярким, блестящим, удобным и в то же время создавать образ номера. Для Ирины Бугримовой старалась не брать красный цвет: ее львы «предпочитали» зеленые и голубые тона. Костюм подчеркивал ее хрупкость, женственность... Для Олега Попова придумала «клетку»... Работала с Волжанскими, Тугановыми. Для программы «Цирк на льду» делала не только костюмы, но и общее оформление.

— Сын пошел по вашим стопам?

— Мой сын, Борис Асафович Мессерер, учился у Фонвизина, Тышлера, Гончарова... Кто-то из знакомых сказал как-то, что Борины работы напоминают мой стиль. Мне так не кажется, хотя Боря однажды написал в письме: «Я на все смотрю твоими глазами».

— В кино вы так больше и не снимались?

— Небольшие роли у Швейцера в «Маленьких трагедиях» и у Климова в «Агонии». Вот и все, пожалуй. Я поняла, что моя стихия — костюм. Профессия художника принесла мне ту радость и удовлетворение от работы, а главное, признание, которое я не получила в кинематографе.

Волоцкий М. Тюрикова Н. Заколдованная женщина // Литературная газета. 2001. № 39. С. 14.