(Беседует Антон Долин)
— Что в вашей жизни изменилось, и сразу ли изменилось, после венецианских наград?
— Это длинный инерционный путь. Когда меня спрашивают, что это такое — проснуться наутро знаменитым, — я отвечаю, что чувства, подобного этому, я не испытывал. Боюсь, что это вообще миф какой-то. Хотя есть одно замечательное обстоятельство, которое я заметил буквально вчера. Появился такой атрибут... Купил в магазине книжицу для визиток, и вот я ее открыл вчера: она была полна визиток. Когда я ее перелистывал, я вдруг понял, что в моей жизни что-то круто поменялось. У меня никогда в жизни не было у самого визиток, и никогда мне их не давали. А сейчас хожу — карманы, полные визиток. Снимаю пиджак, достаю из одного кармана три, из другого — две, здесь — еще одна, а тут какая-то бумажка, на которой что-то нацарапано. Теперь все они лежат в отдельной книге — большой, надо сказать, — и их очень много. Вот мы проводили ревизию: давай-ка вспомним, кто это... тот, который... в самолете летели, помнишь... корреспондент из Японии, Атцуко Татсута, интересное имя, летели вместе, она дала визитку с иероглифами...
— Практического применения для визиток пока не находите?
— Пока нет. За исключением тех случаев, когда обещал пригласить на премьеру. Еще компания американская, которая предложила стать моим агентом. Но дело не в этом: я говорю об образе. У меня никогда не было такого. Я частное лицо и совершенно безвестный человек — так себя всегда ощущал. Так я жил, мне это было очень комфортно. Сейчас я это могу сказать: когда не обращали внимания, было комфортно.
— Есть ощущение, что теперь придется жизнь радикально менять?
— Накапливается такое ощущение. Нужно будет что-то поменять. Телефоны, например. Причем все.
— До недавнего времени если кого-то что-то о вас интересовало, то это не было связано с личной жизнью. А сейчас всем стали интересны ваши привычки, история семьи, стиль одежды, сексуальная ориентация. Как с этим справляетесь?
— Я не хочу никого впускать в дом, не хочу участвовать в передаче «Пока все дома», не хочу пускать в свой внутренний мир, в семейные и личные отношения. Я человек, наверное, мягкий, и когда мне задают вопрос, иногда сам не замечаю, что на него отвечаю. Так я ответил в одном интервью о своем статусе — холост или не холост, — правду сказал, а потом подумал: зачем я это сказал? Тогда только понял, что не хочу говорить о личной жизни.
Иногда проговариваюсь, но я бы не хотел. Мне неинтересно стать такой фигурой, про которую известно, во что одевается, любит цвет такой-то, предпочитает красное вино, а не пиво.
— Но ведь чем дольше будете держать инкогнито, тем больше все будут интересоваться!
— Есть человек, а есть мнение о нем, которое каким-то образом муссируется. Умные люди отделяют одно от другого. Я недавно имел общение с персонажами, известными всем, о которых ходят некоторые мифы. Встретился, общался и вывел для себя, что нужно относиться осторожно к тому, что говорят. Нужно своими собственными глазами видеть и иметь дело непосредственно с человеком. Остальное — досужие домыслы, дурацкие легенды, выдумки. Я это понял еще на том фоне, который возник вокруг фильма.
— Вы уже выработали защитную стратегию, как блюсти себя в океане этих мифов?
— Нет, стратегии нет. Разве что банальная фраза: «Без комментариев, следующий вопрос». Я бы не хотел говорить о вещах, которые мне дороги и являются интимной частью жизни. Пусть обо мне говорят, что угодно — про мою сексуальную ориентацию... Я знаю, какая у меня сексуальная ориентация, что бы обо мне ни говорили в прессе — пока не пишут, но будут, можно не сомневаться, — так и ради бога, пусть говорят. Ну, опровергну, скажу, что я «вот такой-то ориентации». Опять же не поверят. Так что нет смысла говорить о том, о чем на самом деле нельзя говорить. Мы не в такой стране живем — хотя у нас это все насаждается, появляются книги... странные книги мемуарного жанра. Они снимают запреты, которые здесь еще пока держатся.
Это не наша традиция — говорить о сексуальной ориентации и о том, в каком белье и с кем я сплю. Дешевый американизм, попкорн. Вопрос не в превосходстве нашей цивилизации. Она прocто другая, и мне она органичней, потому что я здесь живу скоро уже сорок лет. Я плод этой цивилизации и не могу понять, зачем нужно писать о ныне живущей молодой особе, как она в постели прыгает обезьянкой... Есть основное блюдо, а есть гарнир. Есть искусство, которое ты делаешь, а есть личная жизнь. В ней ты можешь быть кем угодно, но зачем выносить это на всеобщее обозрение?
— Как вообще, по-вашему, получилось, что вдруг героями для публики перестали быть актеры, а их место заняли режиссеры, всегда остававшиеся в тени звезд?
— Я об этом не думал... Попытаюсь безответственно сымпровизировать. Раньше мир был как-то девственнее — он был настолько девственным, что не замечал главного героя. Я недавно встречался с ребятами из фильма «Бумер», и один актер мне сказал: «Раньше я снимался в эпизодах, а сейчас попал в структуру команды, был на всех этапах съемок и понял вдруг, что такое актер и что такое режиссер, насколько это несоотносимые фигуры. У меня десять дней из сорока, потом я пришел озвучиваться, делал мучительно десять дублей одной реплики... Тут я осознал, что выбирает реплики режиссер, и у него не мои десять реплик, а всех десяти героев, и в каждом эпизоде, и их сотни. И он должен выбирать».
Я далек оттого, чтобы утверждать, что публика сейчас начала понимать, как делается кино. Но в этом есть какой-то момент справедливости. Режиссер — человек, который конструирует мир, а актер его только населяет. Раньше зритель сопереживал герою, соотносил себя с ним, влюблялся в него. Может быть, сейчас наступил момент отстранения? Через фильмы Питера Гринуэя, которые абсолютно конструктивны, нельзя не заметить его талант, сидя в зале! Или в том, что делает Ларе фон Триер в «Догвилле», — это удивительно, такой риск, он решается на абсолютно, тотально условный прием! Пойти до конца с этим вертикальным планом, когда мир виден сверху... Он ставит себя в роль Зевса, олимпийского бога, который смотрит с небес. Не заметить роль этого «персонажа» уже нельзя. <...>
— А как вы относитесь к многочисленным негативным рецензиям на ваши фильмы?
— После «Возвращения» я окунулся в прессу — а ведь был уже взрослым дядькой, под сорок — и крылья за спиной сложились, скукожились, подпалились. Я даже решил, что больше не буду делать кино. Любое дело надо делать с любовью, а в критике порой слишком много злобы. Хотя это — вопрос личного отношения. Читал я недавно книгу интервью с Джимом Джармушем, и он там цитирует свою любимую, как он утверждает, рецензию: его там называют дауном в семейке Симпсонов. Человека размазали и изничтожили, а он называет этот текст своей любимой рецензией! Молодец. Может, его это бодрит?
Долин А. Зеркало: Звягинцев // Долин А. Уловка-XXI. Очерки кино нового века. М., 2010.