Дом ему понравился сразу. Особенно мансарда. Он почему-то был уверен, что ее сдают. Так и оказалось. Поднимаясь с хозяйкой по узкой крутой лестнице, он представлял, какой открывается вид из окна: широкие влажные просторы лугов, вечный туман в низинах и одинокое дерево в бледном мареве, как на старых японских гравюрах. Дерево виделось особенно четко, он удивился бы, если б его ее оказалось. Хозяйка много говорила, он почти не слушал ее, предвкушая исполнение своих фантазий. Ее крепкие загорелые ноги мелькали перед глазами, он заметил, что у нее очень узкие щиколотки, наверное, и руки у нее должны быть красивые. Руки на самом деле тонкие и ломкие, нервные. Женщина бальзаковского возраста, лицо усталое и замкнутое.
— Почему вы на меня так смотрите? — подозрительно спросила.
Он ответил, что у нее красивое лицо. Она согласно кивнула, как будто знала это и ничего удивительного в этом не видит.
— Вот, — сказала она, — нравится?
Он подошел к окну. Ставни не открывали еще с зимы, краска сковала стыки, окно распахнулось, он посмотрел — дерево в поле, почти там, где он и предполагал. Письменный стол, поставленный изначально на свое место, притягивал его. Он сразу решил: это то, что ему нужно. Захотелось остаться одному, чтобы за окном шел дождь, ему слышался шум капель о железную крышу веранды, под такой ровный гул замечательно думается.
— Нравится? — снова спросила хозяйка.
Да, ему был нужен этот стал и кресло, все было на своем месте, оставалось только сесть и положить перед собой чистый лист бумаги. И чтобы рядом обязательно была отдельная стопка белоснежных страниц. Он сел в кресло, облокотился о крышку стола, было удобно и привычно, казалось, что он уже работал здесь.
— Очень хорошо, — сказал он.
На лугу паслась белая лошадь, как призрак вечности и покоя. Да, очень хорошо. Он представил чистый лист бумаги на столе, он боялся мистической таинственности его, ему всегда казалось, что он может только нарушить чуткую его природу, уже все написано, остается только увидеть нужное и обвести. Почудилось, что он уже был здесь и работал — уже потом он понял, что мансарда напоминала ему комнату из двадцатилетнего прошлого, только там было много книг, поставленных не им, но очень удобно, нужно было только протянуть руку и взять нужное.
— Хорошо, месяц-два — ответил он хозяйке. — Как будет работаться.
Так и сказал, хотя и боялся раньше времени загадывать, но в глубине чувствовал, что именно здесь, за этим старым столом он напишет самое удачное. Он почувствовал на себе внимательный взгляд хозяйки, подумал, как ей здесь живется, в таком огромном и запутанном доме, на мгновение представил необязательный роман с ней. Может, так и было, но Филиппов был не один и не рискнул подняться наверх и посмотреть мансарду.
— Он был не один и не рискнул осмотреть мансарду, возможно, что именно здесь он бы написал свой лучший рассказ, — К А. посмотрел на оператора. — Но был не один.
Оператор Леша выглянул из окна:
— Здесь будем снимать?
— Не знаю, — признался К А. — Места неплохое, надо подумать. Спасибо вам. — кивнул хозяйке. — Не будете возражать, если мы еще вас побеспокоим?
Она недоуменно пожала плечами.
Дышала шумно, с присвистом, подъем дался ей с трудом. К. А. удивился, как она вообще смогла протиснуть свое тело в узком пространстве лестничного проема.
— Вопрос о том, кто первичен, кто является архетипом: Бог или человек. Мы рабы идеи богоподобия, но никто не говорит о человекоподобии Бога, это прежде всего идет от осознания своей неизначальности, своей рабской зависимости. Это кажется таким очевидным; на самом деле, если задаться целью создать абсолютное, не будет ли это выглядеть как претензия на создание всего мира и самого себя? Это безумие, так? — он, Саша, на мгновение задержался перед Николаем.
Тот мрачно глянул, закурил и налил еще.
— Безумие, — согласился. Поморщился, оглядев стол со следами длительного и неопрятного застолья.
— Вот! А можно ли выразить абсолютное посредством символов или иероглифов? Или хотя бы приблизиться к нему? — продолжал Саша.
— Сверни еще. Так вот, кино существует в плену мнимой документальности, псевдоподобия жизни, мы творим новый мир, модель мира, удобную для нашего существования, но если в литературе или музыке эта модель отстранена, нематериальна, то мы вынуждены оперировать с материалом конкретным, как бы демонстрируя — вот так, любезный мой зритель, все и было... Спасибо. — они закурили, — Если мы богоподобны, то должна существовать и общность наша в области творчества.
Он закашлял от едкого запаха.
— И в кино? — лениво спросил Николай, наблюдая, как дым сигареты тяжело пробивал себе дорогу в прокуренной комнате. — Подумай лучше, кого можно на Хакамаду пригласить? Лика отказалась категорически.
— Может, Петрову попробовать?
— Старовата, да и красивая...
— Да, я ее имел... Николай «плыл». — В Ялте еще. Она пахла морем и солнцем. А кожа была неестественно прохладная, даже холодная... Я боялся простудиться.
Саша с сомнением посмотрел на Николая — тот, глядя на потолок прокуренного номера гостиницы, затянул очередной «косяк», раскачиваясь на стуле.
— На чем я остановился? — вспоминал Саша.
— На Петровой.
— А, так вот! Если человек богоподобен, то должна существовать общность в нашей деятельности с Богом, общность ума, общность в творчестве, последнее представить мне, честно говоря, очень сложно... — Он пошел в ванную, продолжая вещать: — ...если принять за основу, что всякое деяние человека есть слепок и отражение истинного, божественного, что мы ничего не можем произвести, что могло бы хоть на миг устоять перед лицом Бога... Исходя из этого кино не является божественным откровением, иначе как бы ты мог объяснить порнографию или насилие на экране... У нас очень дымно, надо проветрить... О Боже!
Николай опрокинулся со стулом в платяной шкаф, оттуда уже показались язычки пламени и валил густой дым. Саша судорожно рванулся в ванную, набрал в стакан воды, другой емкости все равно не было. Плеснул в шкаф — дым повалил сильнее. Он вытянул из горящего шкафа Николая, волосы того дымились, в руке был зажат обгорелый окурок — виновник пожара. Саша выбросил из яуфа пленку, набрал воды, с отчаянием поглядывая, как весело пылает внутри шкафа. Вода текла медленно, не стал дожидаться — выплеснул сколько было. Остатки на Николая.
— Петрова не потянет, — вымолвил Николай, — я тебе такую девочку покажу — отпад. Ее звать, потом вспомню...
— Мать твою! — Саша рассматривал то, что совсем недавно называлось одеждой. — Мой костюм! Брюки! — он схватил все в охапку и поволок в ванную, бросил вниз и включил воду, хотя спасать было нечего.
В дверь застучали:
— У вас ничего не горит?
— Нет-нет! — закричал Саша, распахнул окно и стал разгонять дым.
— Точно не горит?! — стоял в коридоре старший администратор Боря, принюхиваясь к дымку, через щель внизу тянуло активно.
— Все нормально! — заорали из-за двери. — Перекурили немножко.
Боря дернул дверь — закрыто, — поверил.
— Не волнуйтесь, — успокоил постояльцев. — Здесь ассистенты режиссера и оператора проживают. Люди солидные и никакого пожара не допустят.
Ему поверили и разошлись по номерам.
— Коля! — позвал Борис. — Что там у вас?!
Дверь приоткрылась — он быстро вошел в номер.
Сидели все вместе на диване и смотрели.
— Красиво, — нарушил молчание Саша. — Специально захочешь — так не сделаешь.
Молча согласились с последним утверждением.
Николай с почерневшим от копоти лицом весело рассматривал остов платяного шкафа. Шпон местами обгорел, кое-где отстал от плиты и причудливо изогнулся, все это напоминало произведение искусства.
— Надо будет домой взять — великолепно выглядит, — вздохнул Саша.
— Ты сначала заплати за порчу имущества, а потом забирай, — резонно возразил Боря. — И так у нас отношения с ними хреновые, а тут еще вы с этим...
Соловейчик вышел из машины и оглядел унылое здание гостиницы. Из одного окна шел дымок.
— Да, — неопределенно прокомментировал он.
Вместе с помрежем прошел в здание. <...>
Рогожкин А. Кино (Непоставленное кино) // Киносценарии. 2004. № 1.