«Печки-лавочки»: Крестьянин торжествует

Road-movie Василия Шукшина рассказывает о путешествии в рай, проездом через Вавилон, супружеской пары святых из алтайской деревни. Москва в фильме напрямую с Вавилоном не сравнивается, это осталось только в шукшинском рассказе, зато крымский санаторий, куда в финале прибывает колхозный тракторист Иван Расторгуев, охарактеризован устами его потрясенной жены Нюры буквально как «рай господень». Герои Василия Шукшина и Лидии Федосеевой-Шукшиной не просто приезжают «к югу», как они твердили всю дорогу, а как бы возносятся в немыслимые для них прежде эмпиреи, что специально подчеркнуто ироничным движением камеры, под балалаечное бренчание следующей снизу вверх за четой Расторгуевых по ступенькам Воронцовского дворца, охраняемого мраморными львами. В морды этим львам Иван исполняет маленький победный танец, хотя ему еще предстоит преодолеть последнее сопротивление на пути к цели — в виде главврача, не желающего пускать в рай женщину без путевки, но сраженного тем простодушием, с каким деревенский «интересный экземпляр» пытается дать ему взятку.

Хоть Расторгуевы и пытаются то и дело хозяйственно считать свои «рублишки», их не замутненное настоящей жадностью и корыстью сознание озаряет «Печки-лавочки» тем более нежным светом, что его оттеняют сметливые, предприимчивые и ушлые пассажиры поезда: склочный командированный в очках («профурсетка в штанах, и в шляпе, и в плаще», по выражению Ивана), хитрый проводник, железнодорожный вор-пижон Виктóр в кожаном пиджаке, виртуозно перевоплотившийся в авиаконструктора («есть люди — орлы!» — восхищенно говорит ему вслед доверчивый Иван), благообразный профессор-языковед, собиратель фольклора, вроде бы мужчина положительный, но не чуждый определенного коварства — когда подучивает Нюру пошутить над Иваном, инсценировав диалог о планах поменять нынешнего неотесанного мужа на 75-летнего аристократа, который всю жизнь танцевал в оперетте и у которого через слово «мерси», «пардон», «данке шён». Все эти сцены пропитаны крепкой, как вскоре являющийся на столе в купе «генеральский коньяк КВВК», шукшинской обидой за деревенского труженика и кормильца, который не может слезть со своей печки и лавочки без того, чтобы не очутиться в довольно неприятной, если не агрессивной среде, где слово «деревня» служит пренебрежительным синонимом человека некультурного и слаборазвитого.

Едва посадив своего героя в поезд, Шукшин тут же ставит его в максимально обидную ситуацию, заставляя выслушивать лекцию от плешивого соседа-резонера (Вадим Захарченко): «Деревенские свои замашки надо оставлять дома, в деревне, а если уж поехал к югу, как ты выражаешься, надо вести себя обстоятельно».

При том что ничего такого вопиюще деревенского и оскорбляющего городские правила хорошего тона Иван совершить еще не успел, просто обнаружил свою неопытность как путешественника и признался, что у них с женой деньги спрятаны в чулке. Чуть позже выяснится, что тертые городские калачи деньги вообще прятать не умеют, чем вызывают снисходительную усмешку поездного вора (Георгий Бурков): «Ох уж мне эта интеллигенция! Ну кто же деньги кладет в чемодан».

Страшный сон Ивана, в котором три стремных незнакомца просят у тревожно пятящегося от них героя закурить, отражает драматургическую структуру «Печек-лавочек», где неиспорченный крестьянин сталкивается с тремя одинаково чуждыми ему типажами: бюрократ, уголовник и интеллигент. Любопытно, что в брутальной шукшинской картине мира вор выглядит наиболее достойным, обаятельным и щедрым, настоящим «джентльменом удачи»: угощает Ивана краденым коньяком, галантно дарит Нюре заграничную кофточку (которую, правда, потом, при появлении милиции, приходится в панике спустить в унитаз), отражает атаку склочника в шляпе, обескураживает милиционера мастерством ведения дискуссий и мимоходом, себе под нос, формулирует в общем-то один из важных лейтмотивов всего фильма: «Деньги — это бяка». Еще один, точно такой же, как у лже-конструктора, чемодан с «ворованным» обнаруживается у добряка-профессора (Всеволод Санаев), и это совпадение не только новый повод выставить в комическом свете ставшего подозрительным Ивана, но и намек на то, что профессор тоже в каком-то смысле поживился за чужой счет, когда насобирал пуд словесного «золота» и тащит его в свою московскую норку, в высотку на Кудринской площади, алчно приговаривая: «Богат народ, веками хранит свое добро, а отдает даром — нате!» «Я ж не добываю золото вот так вот, пудами-то», — язвительно замечает Иван, по приезде в Москву подкладывающий свинью (точнее, кобылу Селедку) профессору, пытающемуся раскрутить простодушного «языкотворца» на новые словесные перлы, но получающему издевательскую историю нарочито кривляющегося деревенского дурачка, прекрасно понимающего, как его хотят использовать. «Будем считать, что городские люди получили урок, — признаёт профессор, но тут же спохватывается, — только нет ли тут своеобразного деревенского высокомерия…» Профессор прав: «Печки-лавочки» сняты, безусловно, очень гордым человеком, и именно потому Иван Расторгуев в итоге все равно выходит моральным победителем — даже несмотря на финал, когда сидящий босиком на родной земле автор констатирует печальный факт: «Все, ребята, конец!» — имея в виду не только конец фильма, но и всего того бесшабашного и романтически-русского, что олицетворяет его герой.