(Интервью Сеансу 1994 года)
— …Критика убивает людей. Я не верю в то, что она помогает зрителю хоть в чем-то разобраться. Я к критике очень плохо отношусь.
— Что вас радует и что огорчает в современном кино?
— Огорчает вот что: у молодых, как правило, отсутствует мировоззрение. А это главное, что определяет выбор темы. Видно, режиссер делает все вроде бы профессионально, но отсутствие мировоззрения делает его картину бесполезной.
— Это свойственно многим?
— Многим молодым. И, к сожалению, они отметают то, что было уже сделано. На руинах ничего нового не построили. Ну, построили столицу в Бразилии на гладком месте. А у нас построили не на гладком Большой Кремлёвский концертный зал — и испортили весь архитектурный ансамбль. Они все — Иваны, не помнящие родства. Почти все. Они не знают, что было до них. Я уже не говорю о традициях…
— Сергей Фёдорович, вы же в свое время если не нарушали традицию, то по крайней мере отталкивались от неё.
— Никогда не разрушал.
— В советском кино до вас был ходульный сконструированный герой, и вы сыграли Андрея Соколова…
— Ну так время такое было. А потом появилось произведение Шолохова, большая литература. Я ничего не разрушал.
— Но молодые же не виноваты, что не появляется большая литература. Вот что происходит с героем сейчас? Почему нет героя? Пока его не будет, не будет и кино. Мы спрашиваем вас не как классика или политическую фигуру, но как человека, который создал героя в своё время.
— Ну, во-первых, я не теоретик и не критик. Я делаю своё дело, как себе это представляю. Могу рассказать, как я себе представляю, что такое кино. Это вас интересует?
— Именно это нас и интересует.
— Я всегда выбираю материал со значительным содержанием, важным для жизни людей. Допустим, «Тихий Дон». Он написан давно, но так как он написан великим писателем, это классика, это величайший роман XX века, там есть ответы на все вопросы. Посмотрите, перечтите, он современный — такое впечатление, что сегодня написан. Это и отличает большую литературу от макулатуры. Есть большая литература, есть второго сорта, третьего и макулатура. Когда я снимал «Войну и мир», ко мне подошел Даня Храбровицкий, царствие ему небесное, который ставил современную картину, и говорит: что ты снимаешь, это ж так давно было, в 1812 году. Я говорю: Даня, весь твой сценарий не стоит и страницы толстовской. Сейчас вы помните, что там Даня снимал?
— Вы уходили в классику, потому что это давало Вам возможность уйти в сторону?
— Да. Я был все время как бы в стороне. Не сделал ни одной современной картины. А время, как оказалось, сохранило то, что я сделал.
— А что связывало «Войну и мир» с тем временем, когда вы ее делали?
— У нас был кинематограф ложной социологии: если дворянин, то он кретин, если белый офицер, то злодей, если купец, то болван. В «Войне и мире» этого нет. Там, наоборот, все злодеи красивые — Элен, князь Василий, Анатоль. А положительные персонажи: Пьер толстый, у него зубы редкие, гнилые, он не держит слова, любит выпить. Наташа губастая, не то женщина, не то ребенок. Все положительные с каким-то таким изъяном.
— На какое великое произведение мировой литературы следовало бы сейчас потратить очень много денег и его экранизировать?
— Я знаю. Кто у нас на первом месте как поэт?
— Пушкин.
— Вы смотрите с точки зрения приходского колокола. А есть еще всесветский колокол. Кто на земле первый поэт?
— Шекспир, может быть…
— Нуу… самый величайший поэт — Гомер, слепой Гомер. Он начало начал. Раньше, когда я только листал Гомера и не читал до конца, для меня был Данте на первом месте. А сейчас Гомер. На втором Данте, на третьем Сервантес. Потом Шекспир, Толстой, Шолохов.
— Вы бы сейчас поставили Гомера?
— Я буду к нему обращаться. Если мне удастся осуществить одну работу, то в ней Гомер занимает значительное место.
— Есть имена из тех, что появились в последнее время, которые внушают надежду, вызывают интерес?
— Да. Никита Михалков.
— Он вообще-то раньше появился, в 1962 году, а как режиссер в 1971-м.
— Да я уже в кино-то не хожу. Только по телевидению, если показывают, иногда смотрю.
— Не ходите, потому что неинтересно?
— Как правило, испытываю разочарование. Не хочется лишний раз.
— А то, что делает ваш сын, вам нравится?
— Да.
— Вам интересны его друзья, его круг, вы видите в них людей, которые….
— Вижу.
— Вот видите, а говорите нет надежды…
— Надежды есть, но когда еще… Я этого не увижу. Не успею.
— Вы жили в разные времена, на ваших глазах сменилось несколько эпох. У вас есть смирение перед историей?
— К Шолохову долго приставали, как он относится к Сталину. Он все уходил от ответа, уходил, а потом в «Комсомолке» дал ответ: у великой державы, сказал, должен быть великий руководитель. Это ответ, как он относится к Сталину. К тирану.
— Страшно даже спрашивать, как вы к нему относитесь.
— К тирану? Он был гений. Но тиран. А разве Македонский не был тираном? А Наполеон?
— Не таким…
— Ха-ха. Еще каким! А Петр Первый? О-о, чем гениальнее человек, тем больше бед приносит народу.
— Может, тогда хорошо, что среди наших властителей нет гениев.
— Наверное. А вот спросили у Говорухина, кого бы он сделал президентом. Он посмотрел в окно и сказал: а вот того мальчика, который по улице идет. Он прав.
— Можно ли соизмерить страдание одного человека с пользой для человечества — вся русская литература об этом…
— Маленькие люди создают материальные ценности. Они как муравьи… вот хлеб, который мы едим. Борщ, кашу. А эти ничего не создают, они руководят. А жизнью руководить нельзя, она идет сама по себе.
— Что вы сейчас думаете про толстовскую идею роли личности в истории? Изменилось ли у Вас отношение к ней после 70-х, когда вы ставили «Войну и мир»?
— Ничего не изменилось. Вот там он как раз… я заражен Толстым, то, что я говорю — я весь напичкан цитатами. Ничего бы не изменил и поставил бы тот же самый эпиграф. «Ежели люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать только то же самое. Ведь как просто».
— А Вы не думаете, что когда честные люди объединяются и превращаются в конкурентную силу, они перестают быть честными, и немедленно.
— Абсолютно. Власть развращает.
— Безвыходная ситуация.
— Да, белка в колесе. Поэтому я, например, уже газет не выписываю, ни в какой партии не состою, хотя меня тянут одни, другие… Стараюсь делать то, что я умею — играть. Вот сейчас роль предлагают хорошую — вожака цыганского табора… Буду снимать, пока есть силы, буду заниматься домом, женой, детьми, внуками. Вот вся моя философия.
— Вам хотелось бы, чтобы дети делали кино?
— Да я не очень хотел. Так получилось. Это тяжкое и ненужное занятие — кино. Никакой фильм не может перевернуть сознание людей. Это искусство богатых, поэтому оно и процветает в Америке, а мы пытаемся догнать, ничего у нас не получается.
— Американцы считают, что ваши фильмы близко соприкасаются с их идеологией и эстетикой, в частности, «Война и мир» отвечает их представлениям о настоящем кино…
— А что такое «настоящее кино»? У них есть «Унесенные ветром», классика, до сих пор идет в кинотеатрах… И «Война и мир» до сих пор идет. Но американский кинематограф — это же не сплошь «Унесенные ветром»…
— Если бы сейчас ставили «Гамлета», сколько ему было бы лет?
— (долго думает.) У Шекспира ему двадцать с чем-то?
— Неопределенно.
— Я бы взял… мне сейчас нужно искать актера на роль Македонского — он умер тридцати двух лет, не дожил до 33, возраста Христа, ему было 32 и 8 месяцев, а начал он в 15, уже выиграл сражение. Ну где найдешь такого…
— А почему вам сегодня интересен Македонский?
— Это очень похоже на то, что сегодня происходит.
— У нас же нет никакого Македонского.
— Нет, но события, цели…
— Он вам нравится?
— Александр? Его еще при жизни причислили к лику богов. Так оно и есть.
— Как же сыграть такого человека?
— О… царя играет окружение. Вот я буду сидеть, а вокруг меня будут играть. А если я сам буду царя играть — будет неправда.
[Интервью с С. Бондарчуком] Я этого не вижу. // Сеанс. Блог. 2006. 27 ноября