Он редко стал появляться на сцене. Сыграв «Демона» в постановке им же приглашенного Кирилла Серебренникова, сам же спектакль закрыл. (Я посмотреть не успел.) Ровно так же (но только через два года после премьеры) сам снял свою первую режиссерскую работу, с которой началось в 1998 году (только сейчас понял: в этом году у них юбилей) его Товарищество 814. Хулу, которую он претерпел тогда, мало с чем можно сравнить — разве что с историей самого грибоедовского героя. Это были нескончаемые потоки откровенной неправды и глубинного непонимания. Более полутора столетий спустя после создания пьесы Москва по-прежнему явила себя — до удручения фамусовской. Меньшикову мстили за то, за что и его герою: за независимость. А героя своего он очень любил и чувствовал необычайно. Я в рецензии тогда написал, относительно финала, что Чацкий выбегал пулей, потому что, казалось, еще миг — и он расплачется здесь, при всех, как несчастный, маленький, всеми брошенный в пустом чужом доме ребенок. Несколько лет спустя я прочитал в интервью, которое Меньшиков дал, что он в течение долгого времени не мог разучивать монологи Чацкого: начинал плакать...
Но именно Меньшиков вернул эту самую московскую пьесу на московскую сцену, и хотя с тех пор она уже поставлена многими, он остается единственным, которому и пьеса, и ее герой оказались интересны своей сутью, а не возможностью очередного «самовыражения». Меньшиков был увлекателен и убедителен как автор подлинно грибоедовского спектакля. Спектакля, им сочиненного не поперек сюжета, не вопреки, не шиворот-навыворот, а из этого сюжета исходя, в чудесном герое этой пьесы расслышав собственную партию. При том, это отнюдь не был спектакль одного актера, он если и был бенефисом, то бенефисом в ансамбле. Замечательно были, как выяснилось впоследствии, им предугаданы — Ольга Кузина (Софья) и Полина Агуреева (Лиза), а также неожиданная Екатерина Васильева (Хлестова) и Сергей Мигицко (Репетилов) и так далее, и так далее. Я увидел в этом спектакле не только давно мною любимого актера — но режиссера, отчетливо понимающего, про что, и знающего, как.
Я не собираюсь, разумеется, воссоздавать его творческий путь. Путь — тот и таков, каким он его выбрал: одинокий. Отдельный. Мне кажется отчего-то, что та слава легкого, веселого и забавного мальчонки, каковым он явил себя в «Покровских воротах», и шлейф которой влачит за собой до сих пор, — не то, чтобы случайна, но — очень односторонняя. Да, конечно: и легкий, и забавный, и очаровательный... Но еще и — умный, ищущий, глубокий, печальный, наверное, очень трудный, наверное, очень требовательный... Словом — все то, что легкости порхания по дороге жизни не только не предполагает, но скорее исключает. Вот именно всем этим мне он и интересен. Мне интересно еще и то, что, при такой ошеломительной «звездности», так редко дает интервью, хотя, понятно, что, только захоти, и мог бы их иметь восемнадцать штук в день. Не суетен. Мне интересно в нем и другое: после смерти вдовы Олега Даля Лизы прочитал, что, оказывается, в течение последних ее особенно трудных лет именно Меньшиков тихо и без сопровождения телекамер ей помогал. В память об Артисте, которого лично не знал, но который был Артист. Ровно так же — знаю доподлинно — помогал и помогает своим педагогам из Щепкинского училища... Если можно, я не буду развивать тему дальше.
<...>
Вот на фоне всего этого предыдущего знания я и смотрел нынешнюю его премьеру — спектакль «1900» по пьесе Александро Барикко. Моноспектакль — историю гениального музыканта-одиночки, рассказываемую человеком, в течение нескольких лет бывшим его близким и единственным другом. Фильм, снятый по этой пьесе итальянцем Джузеппе Торнаторе, вышел ровно десять лет назад — в тот именно год, когда Меньшиков сыграл своего Чацкого. А в магию и в тайну того, что названо было Пушкиным «странными сближениями», — я верю.
В спектакле, конструкторски явно очень трудном, возможно, еще не все совершенно, хотя, честно говоря, мне это абсолютно все равно. Поначалу я просто наблюдал любимого (как уже было сказано) артиста — а он словно в поддавки играл: пожалте вам и легкость, и обольстительность, и шуточки, и танчик... Хотя уже и здесь, в самом начале, подкупили и безыскусность общения с залом, его гипотетическим собеседником, и подчеркнутый прозаизм, даже будничность... Но все же до поры до времени на сцене продолжал оставаться просто любимый артист, встреча с которым всегда доставляет радость. Пока... Пока я не начал расслышивать в этом его монологе, в этой «чужой» для него истории — историю его собственную. Пока слова, написанные неким итальянским автором, не стали текстом, произносимым Меньшиковым — от первого лица. Его собственным текстом. И тогда совсем исчезло, словно и не было вовсе, ощущение легкомысленности и шаловливости, и возникло — совсем другое: тех самых едва сдерживаемых слез, которые (как выяснилось, не напрасно) почудились мне в его Чацком. И еще — отчаянная отвага, почти безрассудная, с которой он словами литературного персонажа рассказывал нам со сцены историю собственной жизни. Доверительно и просто. Мучительно и откровенно. Чем ближе к финалу, тем более этот рассказ звучит — почти как бред, словно человек разговаривает во сне, или — с самим собой. В спектакле — грандиозный финал, но пересказывать его — не стану. Потому что изложенную «своими словами» исповедь — так легко превратить в пошлость...
Фридштейн Ю. Одинокий странник // Планета Красота. № 5/6. 2008