Владимир Иванович Мартынов всегда был мне глубоко симпатичен, и как музыкант, и как человек. При этом за его музыкой и за его исполнениями своей музыки лично мне всегда интереснее следить, чем за его текстами.
Его музыка увлекательна и трогает меня структурно и эмоционально, в то время как тексты и интервью оставляют равнодушными, ибо в отличие от музыки они четко маркируют поколенческий и культурный контекст, что нормально, так как обычно музыка любого композитора больше его самого, а эссе и высказывания — меньше (если наоборот, то можно говорить о проблеме). Говоря в мирских терминах, его музыка куда успешнее его текстов: все-таки, в фильме Соррентино «Великая красота», который посмотрел весь мир (лично я смотрел его в огромном самолете по пути из Франкфурта в Лос-Анджелес), звучит музыка Владимира Ивановича, а не выдержки из его интервью.
Что касается обычной мартыновской риторики про угасание, деградацию, закат и прочее, могу сказать, что любой из нас — динозавр. Мир очень быстро меняется. Когда я начал сочинять музыку, композиторы рисовали ноты на бумаге, сейчас они должны работать со множеством аудио-, а иногда и видеопрограмм, чтобы выжить. Говорю об этом совершенно без удовольствия, ибо я все-таки человек, который пишет ноты на бумаге.
С другой стороны, меня возбуждает композиторское взаимодействие со временем, действием, пространством, возможное в междисциплинарных вещах. Мне кажется, глупо ограничивать себя опытом, заложенным в молодости.
Поэтому я стараюсь учиться новым формам и работать с новыми форматами, преодолевая свой страх и невежество. За двадцать пять лет в профессии, — то есть за тот период, который Владимир Иванович определяет как конец времени великих композиторов, — я пережил бурную популярность редукционизма и тихой музыки группы Wandelweiser (начало 90-х), спектрализма и алгоритмической композиции (рубеж веков), расширения инструментальных техник при помощи электроники и объектов, радикальной импровизации (нулевые), нового концептуализма и мультимедийных композиций (сейчас).
Это если говорить о европейской ситуации. В России же современная экспериментальная музыка выдвинулась на территорию театра и современного искусства и породила уникальные эстетические феномены, которых пока еще никто толком не описал. При этом никто не отменял обычных классических институций вроде оперных театров, оркестров, издательств и ансамблей современной музыки, работающих с современными авторами, которые жили, живут, и дай им бог здоровья.
Сам Мартынов охотно и плодотворно с ними работает, что бы он ни говорил о закате традиционных институций. Открою страшный секрет: сложное рафинированное делание, проживание искусства, вовлеченность в музыку вообще-то никуда не делись, просто в России, в связи с политической турбулентностью, у всех этих занятий слишком низкие шансы выживания. Сложное искусство, потребляющий его сложный человек — это долгосрочные инвестиции. В России, где редкий серьезный экспериментальный проект живет дольше трех лет, от этого концепта сейчас отказались, его авторы умерли или арестованы, а созданные ими институциональные проекты по поддержке нового искусства уничтожены. Возможно, в осознании этого и кроются причины эсхатологической риторики Владимира Ивановича, но вообще-то, музыка — язык интернациональный, и на России и русской ситуации свет клином не сошелся.
Можно работать во всем мире, а в Россию изредка приезжать пить чай с баранками, как это делают самые известные русские оперные режиссеры, да и несколько известных мне российских композиторов тоже. Рано или поздно тут что-нибудь начнется снова. Понятно, что если отключить в России интернет и запретить социальные сети, завтра же выйдет несколько умных книг о закате интернета и конце социальных сетей. Но надо ли абсолютизировать этот местный травматический опыт?
У текстов и идеологии Владимира Ивановича, его «эстетики отсутствия» в местном музыкальном пространстве есть самые разные отклики — от «ничего нет» Кирилла Широкова до «русской пустоты» Настасьи Хрущевой или «паразитарных» (авторский термин) пьес Дмитрия Курляндского, целиком основанных на чужой музыке. Во всех перечисленных случаях есть момент дистанции, пересмотра традиционных представлений о композиции.
Проследить влияние Мартынова на композиторов следующих поколений — задача историка, но для меня, как и в случае с Мартыновым, слушать музыку всех этих авторов куда интереснее, чем читать их тексты, взаимодействовать с их теоретической надстройкой. И, думаю, что так и должно быть.
«Музыкальная жизнь» No3 (1196), март 2019 Сергей Невский,
(комп.). : Владимир Иванович Мартынов всегда был мне глубоко симпатичен