Я встретил в горкоме писателей т. Новокшонова. Я знал, что Новокшонов был во время гражданской войны на Дальнем Востоке, и что у него наверняка должны были сохраниться в памяти интересные факты и эпизоды.

Я обратился к нему с соответствующим вопросом. Он подумал и сказал: «Был такой случай. Английские оккупанты поймали одного монгольского парня, который дрался вместе с нашими партизанами. При обыске у него нашли ладанку, а в ней грамоту, в которой по-монгольски было написано, что владелец сего потомок Чингиз-хана. Англичане хотели было раздуть из этого целое дело и провозгласить парнишку монгольским царем. Но из этого, кажется, ничего не вышло».

Я пожал ему руку и сказал: «Спасибо. Это прекрасная тема для сценария».

Новокшонов насторожился и сказал: «Еще бы. Я об этом пишу целую повесть. Если будете делать сценарий, то пометьте, что «по повести Новокшонова».

Я, разумеется, согласился. Но повести Новокшонов так и не написал.

Приступая к разработке рассказанного мне эпизода в сценарий, я прежде всего установил, какова должна быть основная идея будущей кинокартины. Я сформулировал ее так: оккупанты подготовляют политический блеф, спекулируя на националистических чувствах туземного населения с тем, чтобы тем крепче овладеть оккупированной страной. Но дело срывается из-за того, что туземное население и сам объект ненавидят оккупантов и тяготеют к красным партизанам, которые несут им действительное, а не мнимое освобождение.

Соответственно с этой формулировкой выяснилась и вся фабула сценария.

Прежде всего надо было показать взаимоотношения монгольского населения и, в частности, центрального героя, молодого монгола с оккупантами. Надо было дать характерное столкновение. Я выбрал для этого распространенный в торговой практике прием грубого обмана туземцев просвещенными европейскими купцами: скупка ценного сырья за гроши.

Так выкристаллизовался первый эпизод сценария, в котором показано, как молодой монгол поехал в город продавать шкуру чернобурой лисицы, как он рассчитал получить за нее много денег, как английский купец хотел его надуть, и как он не сдержался и ударил англичанина ножом.

Столкновение было дано. Теперь необходимо было развернуть реакцию оккупантов. «Кровь белого пролилась». Это оскорбление требует жесточайшего возмездия. Оккупанты требуют выдачи преступника. Но его скрывают и дают возможность бежать.

Дальнейшее развитие фабулы требовало свести монгола с красными партизанами. Надо было найти наиболее простой и наиболее выразительный эпизод, в котором ясно могли обнаружиться симпатии молодого монгола. Для этого я сделал монгола случайным свидетелем стычки партизанского отряда с отрядом оккупантов.

Совсем близко от него, на краю обрыва сцепились врукопашную партизан и английский офицер. Партизану грозит гибель. И тут монгол, для которого вид английского офицера уже прочно ассоциирован с грабежом, обманом, насилием, бросается на помощь и помогает партизану столкнуть офицера в пропасть.

Таким образом связь монгола с красными партизанами установлена. Но ее надо еще закрепить. Для этого в сценарий введен эпизод, где монгол присутствует при прощании умирающего начальника отряда с партизанами. Глубокая печаль партизан и спокойные слова умирающего, в которых часто слышится слово «Москва», производят на монгола сильное впечатление и эмоционально закрепляют его связь с красными.

Этим эпизодом заканчивается первая половина сценария. Ее задача — дать расстановку социальных сил (оккупанты, монголы, красные партизаны) и «пред-биографию» главного героя.

Развертывание основного эпизода сценария начинается с захвата молодого монгола в плен оккупантами. Здесь необходимо было дать сильное драматическое напряжение с тем, чтобы как можно ярче подчеркнуть идею блефа, мелькнувшего в умах политиканствующих империалистов. Надо было вести действие с таким расчетом, чтобы ладанка с грамотой неожиданно прервала естественный ход вещей, чтобы реализация блефа была связана с серьезными внешними затруднениями.

Соответственно с этим я развил фабулу так: монгола берут в плен, допрашивают, на допросе выясняется, что красный, и его приговаривают к расстрелу. Английский солдат ведет его на казнь. Солдату не хочется расстреливать монгола. Предлагает монголу бежать. Монгол не понимает слов англичанина. Стоит, улыбается. Солдат, скованный чувством воинского долга, не решается отпустить монгола. Он кричит на него, толкает, и когда тот, поняв в конце концов, в чем дело, бежит, зажмурясь, стреляет вслед.

Вся эта сцена необходима, во-первых, для того, чтобы дифференцировать оккупантскую среду, показать, что активными носителями империализма является офицерство, а не рядовые солдаты, и во-вторых, для того, чтобы резче был скачок в судьбе монгола от расстрела до царского трона.

Параллельно со сценой расстрела идет расшифровка грамоты, найденной в вещах монгола. И по мере расшифровки все ясней становится идея политического блефа, которая, к концу чтения грамоты, совпадающему во времени с выстрелом солдата, становится твердо принятым решением. И отсюда естественный финал эпизода. «Вернуть монгола». Эту задачу с радостью выполняет тот же самый солдат, который его расстреливал. Он находит израненного, истекающего кровью монгола и счастлив, что тот еще не мертв, что его можно оживить и восстановить.

Дальнейшая фабульная задача — реализация блефа.

Монгола несут на операционный стол, его обмывают, зашивают, лечат, ставят на ноги. За ним ухаживают, вкусно кормят, обряжают, пытаются расположить к себе. Но монгол настороже. Он не понимает, в чем дело, и не доверяет им. Создавшуюся ситуацию необходимо подчеркнуть. Необходимо вскрыть ее своеобразие на каком-нибудь небольшом характерном эпизоде. Для этого в сценарий введена встреча монгола с тем самым купцом, который отнял у него лису и которого он ударил ножом.

Купец приезжает в ставку главного командования. Он привозит своей невесте великолепную чернобурую лису. Она надевает ее и вместе с купцом идет на раут, устраиваемый в честь будущего монгольского императора. Монгол видит лису на шее прекрасной леди.

Он протягивает руку и схватывает лису как свою собственность. Происходит скандал. Купец требует мести за оскорбление, но сейчас, в данном случае, политика не та. Купца уводят, урезонивают, дают понять, что здесь важные политические соображения.

Блеф продолжается. Идет подготовка к торжественному провозглашению монгола императором. И ясно, что здесь должно случиться нечто, что сразу бы показало оккупантов в их истинном свете, и отчего весь хитро задуманный блеф лопнул бы как мыльный пузырь.

Этим «нечто» я сделал эпизод, обычнейший в практике военной оккупации и повторяющий эпизод с главным героем: очередной расстрел некоего взятого в плен монгола.

Сцена развязки построена в сценарии так: монгола обряжают, готовят к парадному выходу. Одновременно с этим из какого-то подвала выволакивают сопротивляющегося монгола, чтобы вести его на расстрел. Он вырывается. Бежит по лестницам. И попадает в комнату, где происходит обряд деланья монгольского императора. Тут же врываются озверелые расстрельщики и на глазах у всех убивают приговоренного к казни монгола.

После этого следует взрыв. Будущий монгольский император срывает с себя пышные наряды, бросается на офицерье и в диком гневе и ярости избивает всех и вся.

Мыльный пузырь лопнул. Блеф не состоялся. Фабула закончена.

Финал сценария был иной, чем тот, который мы видим в картине Пудовкина. Мне хотелось в конце показать Москву. Поэтому я предложил закончить картину тем, что монгол, вырвавшись от оккупантов, вскакивает на лошадь и несется на запад. Он скачет, меняются пейзажи — Урал, Волга и, наконец, издали в тумане очертания большого города. И когда эти очертания становятся все ясней и ясней, и когда всему зрительному залу уже ясно, что этот город — Москва, тут и конец картины.

Пудовкин предпочел сделать другой конец. Ему хотелось развить до максимальных пределов тот разгром, который учинил оккупантам монгол. Пудовкин дал в финале символическую бурю, которая выметает всю оккупантскую нечисть вместе с людьми и с консервными банками.

Я нахожу, что пудовкинский финал несколько дешев, слишком «кинематографичен» и производит впечатление бутафории. Думаю, что красная Москва прозвучала бы в конце более убедительным символом, чем бутафорская буря.

Брик О. Из теории и практики сценариста // Балаш Б. и др. Как мы работаем над киносценарием. М.: Кинофотоиздат, 1936.